Труды и дни Свистонова

– Скорей листок, – сказал Свистонов. – Дай карандаш, – сказал он.
Взял бумагу, стал рисовать на ней голого человека.
Свистонов начал с ног, больших и мускулистых, стоящих на дощатом полу, повел карандашом вверх, нарисовал крепкое туловище и руки с лопатообразными ногтями и увенчал все это приятной головкой с небольшими лихо закрученными усами.
– Нет ли у тебя акварели? – спросил он.
– Я думаю, найдется, – ответила Леночка и, поискав, принесла.
Свистонов покрыл все изображение ровной розовой краской и, взяв тридцать пятую новеллу, приступил к самому главному.
Выбрав и послюнив тоненькую кисточку, все время заглядывая в новеллу, он стал наносить знаки разными красками. На груди между сосками он поместил серебряное распятие, по бокам – белую лилию, под распятием нарисовал герб и орла, на брюшной части, повыше пупка, вывел сочного льва с гривой и поднятым хвостом. Юбки он изобразил ситцевыми, женщине с веером придал нечто цирковое, собаку передал сладострастной, змею веселенькой зелененькой, а надпись «Боже меня храни» над непристойным местом вывел золотыми буквами…
Фон покрыл черной краской.
Свистонов, поднявшись на постели и выплюнув муху, попавшую ему в рот, стал искать книжку наверху – на полке, потом внизу – в ночном столике. Он зажег несколько свечей, вставленных в бронзовые ампирные подсвечники. Вынул из ночного столика зеркало для бритья.
– Леночка, поставь воды, – сказал он.
Пока Леночка кипятила воду, Свистонов курил, задумчиво рассматривал рисунок, поставленный между свечами и зеркалом. Черный фон почти не пропускал света, и розовый человек выступал из коридора. Так забавлялся Свистонов. Затем, отложив рисунок, стал бриться и думать о том, куда пойти и с кем бы познакомиться.
Свистонов вошел в Дом печати. Был литературный вечер. Молодая писательница выступала. После семи лет своей литературной деятельности, действительно славной, приковавшей к ее деятельности и к ней самой сердца лучшей части общества, она выкинула трюк, настолько непозволительный и циничный, что все как-то опустили глаза и почувствовали неприятную душевную пустоту. Сначала вышел мужчина, ведя за собой игрушечную лошадку, затем прошелся какой-то юноша колесом, затем тот же юноша в одних трусиках проехался по зрительному залу на детском зеленом трехколесном велосипеде, – за ним появилась Марья Степановна.
– Стыдно вам, Марья Степановна! – кричали ей из первых рядов. – Что вы с нами делаете?
Не зная, зачем, собственно, она выступает, Марья Степановна ровным голосом, как будто ничего не произошло, прочла свои стихи.
Свистонов сидел в соседней комнате в кресле, откинувшись на цветную спинку с черными кариатидами, и прислушивался к голосам.
Голос в серой кепке говорил о том, что можно было бы взять Авеля и Каина в ироническом роде.
Голос в синей рассказывал о том, что он пишет книгу смертей, которая будет посвящена Пушкину, Лермонтову, Есенину и другим.
Голос в очках басил, что путают литературную критику с административными мерами.
Пьющий чай в третьей комнате крикнул: «Получите, пожалуйста».
Сидящий со шляпой в руке острил: «Мертвый локтей не раздвигает».
В антракте Свистонов пробился сквозь шумевшую толпу в зрительный зал.
Публика негодовала на представление.
– Итак, вы на меня не сердитесь? – спросил Свистонов у выходившего Валявкина.
– Я понимаю, конечно, что искусство, но зачем же обязательно гильотина, – развел тот руками.
Протолкались в столовую, сели за столик у камина.
Свистонов рассматривал стекло поднятого им в воздух стакана.
– Выпьемте, – чокнулся он, – за ваше будущее выступление, за ваше исполнение. Эким талантом вас природа наградила!
Спустя немного, к столику подсели еще литераторы, и скоро образовалось непринужденное и веселое общество. Анекдоты перемежались пивом, только что написанные стихи – облаиваньем рецензентов, разговоры о недавно вышедших книгах – смехотворными черточками их авторов.
Между тем заезжий писатель Валявкин то оживлялся, то опять становился печален.
Он обводил глазами столовую.
Он думал, что его встретят с распростертыми объятиями, а между тем, точно нарочно, на него не обращали никакого внимания.
– Да, там известно. В Москве чтецы, – искоса посматривая в сторону москвича, нервически рассмеялся человек за соседним столиком, – выйдет на эстраду, грудь колесом, полосатые чулочки выглянут, рука прострется, и начнет прославляться: «Я и Шекспир». Или еще начнет перечислять предметы на все голоса и думает, что это стихи. Вы там в Москве живете, как канареечки, тесновато, а у нас здесь просторные палаты, – открыто обратился говоривший к москвичу. Но его перебил другой молодой человек – агент по объявлениям:
– Наши литераторы свежим воздухом дышат, в Детском Селе живут, поближе к пушкинским пенатам! Мы здесь работаем по-настоящему, а у вас там в Москве лодыри.
– Бросьте, не стоит ссориться, – успокаивал секретарь месткома, – и Москва имеет свои достоинства, и Ленинград их не лишен. Мы, действительно, работаем здесь в тиши, а они там волнуются, а еще неизвестно, что лучше – спокойствие или волнение.
Куку, сидевшему за другим столиком, хотелось туда, где играло пианино, Куку влекла девушка с огромным ртом, с угреватым, грустным носом, с волосами, которые начинались почти у бровей и сильно поредели от абортов. Она с псевдоизяществом ударяла по клавишам и пела:
До свиданья, друг мой, до свиданья…
Казалась комната Куку тихой, а девушка желанной. Но так как еще не наступила весна, то девушка влекла его недостаточно сильно. Ему, правда, нравилась линия ее плеч, плеч сильно покатых, и то, как поющая трясет в воздухе кистями рук, а затем выделывает пальцами фигуры на клавиатуре.
Хотя Куку был всем известен, но до сих пор Свистонов не обращал на него внимания. Тут же, в погоне за материалом, он решил с ним познакомиться.
Свистонов допил стакан и последовал за Куку туда, где играло пианино и девушка пела. Свистонова окружила толпа смеющихся молодых людей.
– Познакомьте меня с Куку, – сказал он, – мне он нужен для моего нового героя.
Часть молодежи отделилась и побежала.
Иван Иванович Куку страдал странной страстью писать письма. Это был толстый соракалетний человек, великолепно сохранившийся. Его лицо, украшенное баками, его чело, увенчанное каштановой короной волос, его проникновенный голос вызывали сначала во всех знакомящихся с ним почтение. «Такое умное лицо, – говорили они, – такие баки, такие вдумчивые глаза. Несомненно, Иван Иванович – человек значительный». Иван Иванович это чувствовал. Он старался холить как нельзя лучше свои баки. Он стремился к тому, чтобы глаза его постоянно светились вдохновением, чтобы лицо его всегда ласково улыбалось, чтобы все чувствовали, что он всегда думает о высоком и прекрасном. Все он совершал с величием. Брился он величаво, курил – пленительно, произносил ослепительно даже пустяки: «Я бы съел сегодня бифштекс».
«Несомненно, я похож на великого человека», – останавливался он иногда на улице перед зеркалом. И даже ученики трудовой школы глазели и говорили: «Смотри-ка, что это?»
У Ивана Ивановича ничего не было своего – ни ума, ни сердца, ни воображения. Все в нем гостило попеременно. То, что одобряли все, одобрял и он. Он читал только книги, уважаемые всеми. Других книг он принципиально не читал. Он хотел быть светлым умом и достойной душой. Всегда он занимался тем, чем занимались другие. Когда увлекались религиозными вопросами, увлекался и он. Когда окрылились фрейдизмом, окрылился и он. Единственной оригинальной чертой его характера была страсть к письмам. Любил писать письма Иван Иванович и писал с дрожью. Всегда они начинались так: «Я честный человек и поэтому должен я вам сообщить, что вы негодяй», – или: «Вы позволили себе распустить про уважаемого человека гнусную сплетню, вы – подлец», – или: «Вы отказались прийти по моему приглашению в рекомендованный мной вам дом и показать свои рисунки. Сообщаю вам, что ваши рисунки гнусны и что лишь снисходя до вас я увлекался ими». Пожимали плечами друзья, получая такие письма. «Ах, Иван Иваныч, – говорили они друг другу, встречаясь на улице. – Надо у него побывать и его утешить. Все это ведь от нервности. Ведь если мы его оставим, то он останется совсем один, и неизвестно, что тогда с ним будет». Но прежде, чем они, сговорившись, успевали побывать у него, Иван Иванович, осунувшийся и сгорбленный, приходил к ним и извинялся.