Чертогон

К.К.Вагинов (Вагенгейм) 
Ч Е Р Т О Г О Н 
ПЕРВАЯ 
Это обряд, который можно встретить только в одной Москве, и притом не иначе как при особом счастии и протекции. 
Я видел чертогон с начала до конца благодаря одному счастливому стечению обстоятельств и хочу это записать для настоящих знатоков и любителей серьезного и величественного в национальном вкусе. 
Хотя я с одного бока дворянин, но с другого близок к "народу": мать моя из купеческого звания. Она выходила замуж из очень богатого дома, но вышла уходом, по любви к моему родителю. Покойник был молодец по женской части и что намечал, того и достигал. Так ему удалось и с мамашей, но только за эту ловкость матушкины старики ничего ей не дали, кроме, разумеется, гардеробу, постелей и Божьего милосердия, которые были получены вместе с прощением и родительским благословением, навеки нерушимым. Жили мои старики в Орле, жили нуждно, но гордо, у богатых материных родных ничего не просили. Да и сношений с ними не имели. Однако, когда мне пришлось ехать в университет, матушка стала говорить: 
- Пожалуйста, сходи к дяде Илье Федосеевичу и от меня ему поклонись. Это не унижение, а старших родных уважать должно, - а он мой брат, и к тому благочестив и большой вес в Москве имеет. Он при всех встречах всегда хлеб-соль подает... всегда впереди всех стоит с блюдом или с образом... и у генерал-губернатора с митрополитом принят... Он тебя может хорошему наставить. 
А я хотя в это время, изучив Филаретов катехизис, в Бога не верил, но матушку любил, и думаю себе раз: "Вот я уже около года в Москве и до сих пор материной воли не исполнил; пойду-ка я немедленно к дяде Илье Федосеичу, повидаюсь - снесу ему материн поклон и взаправду погляжу, чему он меня научит". 
По привычке с детства я был к старшим почтителен - особенно к таким, которые известны и митрополиту и губернаторам. 
Восстав, почистился щеточкой и пошел к дяде Илье Федосеичу. 
ВТОРАЯ 
Было так часов около шести вечера. Погода стояла теплая, мягкая и сероватая - словом, очень хорошо. Дом дяди известен, - один из первых домов в Москве, - все его знают. Только я в нем никогда не был и дядю никогда не видал, даже издали. 
Иду, однако, смело, рассуждая: примет - хорошо, а не примет - не надо. 
Прихожу на двор; у подъезда стоят кони-львы, сами вороные, а гривы рассыпные, шерсть как дорогой атлас лоснится, а заложены в коляску. 
Я взошел на крыльцо и говорю: так и так - я племянник, студент, прошу доложить Илье Федосеичу. 
А люди отвечают: 
- Они сами сейчас сходят - едут кататься. 
Показывается очень простая фигура, русская, но довольно величественная, - в глазах с матушкой есть сходство, но выражение иное, что называется солидный мужчина. 
Отрекомендовался ему; он выслушал молча, тихо руку подал и говорит: 
Садись, проедемся. 
Я было хотел отказаться, но как-то замялся и сел. 
- В парк! - велел он. 
Львы сразу приняли и понеслись, только задок коляски подпрыгивает, а как за город выехали, еще шибче помчали. 
Сидим, ни слова не говорим, только вижу, как дядя себе цилиндр краем в самый лоб врезал, и на лице у него этакая что называется плюмса, как бывает от скуки. 
Туда-сюда глядит и один раз на меня метнул глазом и ни с того ни с сего проговорил: 
- Совсем жисти нет. 
Я не знал, что ответить, и промолчал. 
Опять едем, едем; думаю: куда это он меня завозит? И начинает мне сдаваться, что я как будто попал в какую-то статью. 
А дядя вдруг словно повершил что-то в уме и начинает отдавать кучеру одно за другим приказания: 
- Направо, налево. У "Яра" - стой! 
Вижу, из ресторана много прислуги высыпало к нам, и все перед дядею чуть не в три погибели гнуться, а он из коляски не шевелится и велел подать хозяина. Побежали. 
Является француз - тоже с большим почтением, а дядя не шевелится: костью набалдашника палки о зубы постукивает и говорит: 
- Сколько лишних людей есть? 
- Человек до тридцати в гостиных, - отвечает француз, - да три кабинета заняты. 
- Всех вон! 
- Очень хорошо. 
- Теперь семь часов, - говорит, посмотрев на часы, дядя, - я в восемь заеду. Будет готово? 
- Нет, - отвечает, - в восемь трудно... у многих заказано... а к девяти часам пожалуйте, во всем ресторане ни одного стороннего человека не будет. 
- Хорошо. 
- А что приготовить? 
- Разумеется, э ф и о п о в. 
- А еще? 
- Оркестр. 
- Один? 
- Нет, два лучше. 
- За Рыбкой послать? 
- Разумеется. 
- Французских дам? 
- Не надо их! 
- Погреб? 
- Вполне. 
- По кухне? 
- Карту! 
Подали дневное menue. 
Дядя посмотрел и, кажется, ничего не разобрал, а может быть, и не хотел разбирать: 
пощелкал по бумажке палкою и говорит: 
Вот это все на сто особ. 
И с этим свернул карточку и положил в кафтан. 
Француз и рад и жмется: 
- Я - , говорит, - не могу все подать на сто особ. Здесь есть вещи очень дорогие, которых во всем ресторане всего только на пять шесть порций. 
- А я как же могу моих гостей рассортировать? Кто что захочет, всякому чтоб было. 
Понимаешь? 
- Понимаю. 
- А то, брат, тогда и Рябыка не подействует. Пошел! 
Оставили ресторанщика с его лакеями у подъезда и покатили. 
Тут я уже совершенно убедился, что попал не на свои рельсы, и попробовал было проститься, но дядя не слышал. Он был очень озабочен. Едем и только то одного, то другого останавливаем. 
- В девять часов к "Яру"! - говорит коротко каждому дядя. А люди, которым он это сказывает, все почтенные такие, старцы, и все снимают шляпы и так же коротко отвечают дяде: 
- Твои гости, твои гости, Федосеич. 
Таким порядком, не помню, сколько мы остановили, но я думаю, человек двадцать, и как раз пришло девять часов, и мы опять подкатили к "Яру". Слуг целая толпа высыпала навстречу и берут дядю под руки, а сам француз на крыльце салфеткою пыль у него с панталон обил. 
- Чисто? - спрашивает дядя. 
- Один генерал, - говорит, - запоздал, очень просился в кабинете кончить... 
- Сейчас вон его! 
- Он очень скоро кончит. 
- Не хочу, - довольно я ему дал времени - теперь пусть идет на траву доедать. 
Не знаю, чем бы это кончилось, но в эту минуту генерал с двумя дамами вышел, сел в коляску и уехал, а к подъезду один за другим начали прибывать гости, приглашенные дядею в парк.