Автомат

Фердинанд подошел к турку и прошептал несколько слов на ухо ему. Турок поднял руку и отвечать не желал. Но Фердинанд не отступался, и тогда турок повернул голову в его сторону... 
Людвиг заметил, как Фердинанд внезапно побледнел, однако по прошествии нескольких секунд вновь повторил свой вопрос и незамедлительно получил ответ. Натянуто улыбаясь, Фердинанд сказал собравшимся: 
- Господа, могу уверить вас, что честь турка спасена хотя бы в моих глазах. Однако пусть оракул сохранит свою тайну, увольте меня от расспросов. 
Как ни старался Фердинанд скрыть свое внутреннее волнение, оно слишком очевидно сказывалось в его стараниях быть веселым и непринужденным. Если бы даже турок в то утро давал самые что ни на есть поразительные и точные ответы, то все равно компанией не овладело бы такое странное жутковатое чувство, причиной которого послужила явная взволнованность Фердинанда. Всю веселость как рукой сняло, вместо связного разговора слышались лишь отдельные отрывочные реплики, и все поспешили разойтись в полнейшем расстройстве чувств. 
Фердинанд, едва только они остались вдвоем, сказал Людвигу: 
- Друг мой! Не скрою от тебя, турок заглянул в сокровенную тайну моей души, он ранил меня, и боль моя не пройдет, пока прорицание его не исполнится, принеся мне предреченную гибель. 
Людвиг бросил удивленный, пораженный взгляд на своего приятеля, однако Фердинанд продолжал: 
- Вижу теперь, вижу ясно, что незримое существо, сообщающееся с нами через посредство турка, подчинило себе такие энергии, которые магически царят над самыми тайными, скрытыми ото всех нашими мыслями, и вполне может быть так, что эта чуждая нам сила со всей отчетливостью видит зародыш грядущего, растущий внутри каждого из нас, растущий в мистическом раппорте с окружающим миром. Тогда она, эта сила, способна знать все то, что обрушится на нас в грядущем, - встречаются ведь и люди, наделенные горестным даром предрекать день и час смерти ближних своих. 
- Должно быть, ты спросил нечто совсем особенное, - отвечал Людвиг. - А может быть, ты вкладываешь значение в двусмысленный ответ оракула и приписываешь мистической силе совершенно постороннего человека - если только он обращается к нам через посредство турка - то, что объясняется лишь капризом случая и только по странному совпадению напоминает нечто дельное и глубокое. 
- Ты в этот момент, - перебил его Фердинанд, - противоречишь тому, с чем согласятся все без исключения, стоит только завести разговор о так называемом случае. Но чтобы ты знал и почувствовал, до какой степени я взволнован и потрясен услышанным, мне надо поведать тебе эпизод из своей жизни, о котором я прежде никому не рассказывал. Это было не теперь, а несколько лет назад. Я как раз возвращался в Б. из отцовского поместья, расположенного в Восточной Пруссии. В К. я повстречал молодых курляндских дворян, которые тоже направлялись в Б. Мы отправились вместе в трех каретах, на почтовых, и ты можешь вообразить себе, что когда молодые люди - в них бурлят соки, кошельки их туги - пускаются в мир, то их веселость достигает пределов какой-то дикой необузданности. Кому-нибудь в голову приходит нелепица, и ее тут же с восторгом претворяют в дело; так, вспоминаю, что по прибытии в M., a дело было в самый полдень, мы разграбили у почтмейстерши весь запас ее ночных чепчиков и, не обращая ни малейшего внимания на ее протесты, украсились похищенным добром; с трубками во рту мы невозмутимо прохаживались у ворот станции, так что народ сбегался со всех сторон, чтобы поглазеть на такое зрелище. Наконец весело протрубили почтальоны, и мы уехали. В таком бьющем через край веселом настроении мы прибыли в Д. и здесь решили задержаться на несколько дней, потому что местность там необычайно красива. Всякий день мы совершали какую-нибудь веселую прогулку; так, в один день мы допоздна пробродили по Карлсбергу и его окрестностям, а когда вернулись на постоялый двор, то нас уже ждал прекрасный пунш, который мы заблаговременно заказали. Морской воздух пропитал нас до мозга костей, так что мы не заставили себя упрашивать и накинулись на пунш, - я хоть и не был пьян, но сердце у меня стучало как молот и кровь кипела словно огненная лава. Когда я наконец бросился на постель в своей комнате, то несмотря на всю усталость не мог по-настоящему уснуть, - скорее, я впал в некое состояние дремоты, в котором видел и слышал все, что происходило вокруг. Мне померещилось, будто в соседней комнате кто-то вполголоса разговаривает, и наконец ясно различил голос мужчины, который сказал: "Ну так и спи, а в положенный час будь готова!" Дверь отворили, потом закрыли, и наступила глубокая тишина, которую вскоре нарушили еле слышные аккорды фортепиано. Ты ведь знаешь, Людвиг, какое волшебство заключают в себе звуки музыки, когда они плывут в тишине ночи. И мне почудилось, будто некий кроткий дух обращается ко мне в этих звуках, я целиком предался их благотворному воздействию, полагая, что за аккордами последует нечто связное, какая-нибудь фантазия или иная музыкальная пьеса, однако как же был я поражен, когда вдруг услыхал неземной голос - женщина пела, мелодия ее песни глубоко трогала душу, а слова были такие: 
Mio ben ricordati 
s'avvien ch'io mora, 
quanto quest' anima 
fedel t'amo. 
Lo se pur amano 
le freddi ceneri 
nel urna ancora 
t'adorero*. 
______________ 
* Помни обо мне, когда придет мне пора умирать, помни, как любит тебя преданная душа. Если способен любить хладный прах, и в урне могильной буду почитать тебя (ит.). 
Как же мне сказать тебе о том неизведанном чувстве, которое пробуждали во мне эти звуки, протяжные - нараставшие и таявшие, как хотя бы объяснить тебе мои чувства, о которых я даже не догадывался прежде. Мелодия своеобразная, ни на что не похожая, какой я никогда в жизни не слышал, - не мелодия, а воплощенная меланхолия, сама глубокая, блаженная меланхолия страстной любви, - голос, который выпевал ее с простыми украшениями, то поднимался вверх и тогда звучал подобно хрустальным колокольчикам, то опускался вниз, замирая на вздохах безнадежной тоски, - несказанное чувство блаженного восторга пронизало мою грудь. Щемило душу, боль бесконечного томления приводила меня в дрожь, дыхание замирало, и все мое существо погружалось в неземное сладострастие - его не выразить, не передать словами. Я боялся шевельнуться, вся душа моя, все бытие мое обратилось в слух. Давно уж отзвучала песня, и тут чрезмерное напряжение разрешилось потоком слез, который, казалось, грозил уничтожить, грозил смыть меня с лица земли. Наконец сон овладел мною, и когда я вскочил на ноги при резком звуке почтового рожка, то в комнату светило утреннее солнце, а во мне жило чувство, что во сне, лишь во сне я прикоснулся к величайшему счастью, приобщился величайшего блаженства, какое только существует для меня на земле.