Новеллы

В процессе полуторавекового освоения Гофмана русской культурой на первый план выдвигались и приобретали особенно острое современное звучание те или иные стороны его творчества: романтическая фантастика, анализ психических отклонений, сфера труднообъяснимых психофизических воздействий и возможностей экстрасенсов (выражаясь современным термином), искусство и художник в современном мире и в исторической перспективе, сатира на политическую и бюрократическую систему, на обывателя.
Переплетение этих проблем и особенности их художественного воплощения у Гофмана стали мощным импульсом для многих значительных явлений нашей литературы советского периода — достаточно назвать Юрия Олешу, Евгения Шварца, Вениамина Каверина, в конечном счете и Михаила Булгакова. Тем не менее в 1930-е, а затем, после длительного перерыва, в 60-е и 70-е годы интерпретация творчества Гофмана в критической литературе и отбор его произведений для издания ориентировались главным образом на социальную сатиру и «реалистические элементы» его художественной системы. Они служили своеобразным алиби писателя, плохо укладывающегося в привычные идейные и художественные стереотипы.
Сегодняшний читатель несомненно откроет для себя и другого Гофмана — более сложного, многогранного, предвосхитившего ряд проблем, которые ныне тревожат наш ум и воображение. Задача предлагаемого сборника новелл — напомнить об этом другом, забытом и малоизвестном Г офмане.
Последний из петроградских «серапионов», В. Каверин счел возможным воспроизвести в книге, изданной за год до его смерти, свою юношескую речь, произнесенную перед «Серапионовыми братьями» в столетнюю годовщину со дня смерти Гофмана, в июне 1922 года:
«Никто еще не измерил Гофмана как должно. Перед нами еще лежит эта высокая задача. Минет еще столетие, и новые Серапионовы братья будут праздновать день мастера Теодора, и новый Каверин скажет о том, что Гофман жил, жив и будет жить, доколе человеческий глаз сумеет видеть черное на белом и ломаную линию отличить от прямой» [2].
 
Н. Жирмунская
 
  
Из книги «Фантазии в манере Калло»
 
  
Магнетизер [3]
 
Семейная хроника
Сны — пеной полны
— Сны — пеной полны, — молвил старый барон, протягивая руку к шнуру звонка и собираясь вызвать старика Каспара, чтобы тот посветил ему в комнате; было уже поздно, осенний ветер гулял по холодной летней зале, и Мария, закутавшись в шаль и прикрыв глаза, казалось, не могла более противиться одолевавшей ее дремоте. — И все же, — продолжил барон, отведя руку от звонка, подавшись вперед в кресле и опершись ладонями о колени, — мне почему-то то и дело приходят на ум странные сны моей юности.
— Ах, любезный батюшка, — возразил Отмар, — разве бывают не странные сновидения; однако лишь те из них, что возвещают о каком-нибудь необычайном явлении — говоря словами Шиллера: «так ход событий важных предваряют их призраки» [4], - те, что как бы против нашей воли низвергают нас в темное таинственное царство, куда с таким трудом проникает наш робкий взор, лишь они воздействуют на нас с той силой, которую невозможно отрицать.
— Сны — пеной полны, — глуховатым голосом повторил барон.
— Но даже в этом расхожем изречении материалистов, которые готовы самые поразительные вещи объявить совершенно естественными, а самые естественные находят порой невероятными и вульгарными, — продолжал Отмар, сокрыта очень точная аллегория.
— И какой же смысл ты намерен отыскать в этой старой затасканной поговорке? — зевая, спросила Мария.
Отмар, смеясь, ответил ей словами Просперо:
— «Приподними же занавес ресниц, взгляни туда» [5]. Дорогая Мария, не будь ты сейчас столь сонной, ты, уверен, догадалась бы, что, поскольку речь идет о самом удивительном и восхитительном из всех явлений человеческой жизни — о сне, то и я, когда его сравнивают с пеной, тоже, конечно, думаю о самом благородном, что только есть на свете. И это, разумеется, пена искрящегося, шипучего шампанского, которое и ты порой не гнушаешься пригубить, хотя обычно, как то и подобает девице, с презрением отвергаешь все прочие вина. Взгляни же на тысячи крошечных пузырьков, которые, искрясь, поднимаются в бокале и пенятся на поверхности: это духи, нетерпеливо рвущиеся из земных пут; так проявляет себя в пене высшее духовное начало, которое, освободившись от гнета всего материального и вольно расправив крылья, радостно сливается в далеких всем нам предуготованных небесных сферах с родственным ему высшим духом, распознавая и постигая, как нечто давно ему знакомое, глубочайший смысл самых удивительных явлений. А посему и из пены может родиться сновидение, в котором, покуда сон сковывает нашу внешнюю жизнь, радостно и свободно бурлят наши жизненные силы и пробуждается более возвышенная внутренняя жизнь, и тогда мы не просто предугадываем, но и познаем явления обычно сокрытого от нас мира духов и даже воспаряем над временем и пространством.
— Мне чудится, — прервал его барон, словно очнувшийся от воспоминаний, в которые погрузился, — будто я слышу речи твоего друга Альбана. Вы знаете, что я всегда был и буду вашим закоренелым противником; так вот, то, что ты сейчас тут высказал, звучит весьма красиво и, спору нет, придется по вкусу всяким сентиментальным, чувствительным натурам, но оно ложно уже хотя бы в силу своей однобокости. Если согласиться с тем, что ты столь увлеченно вещал о связи с миром духов и еще бог знает с чем, то пришлось бы признать, что сон непременно погружает человека в наиблаженнейшее состояние; однако те сны, которые я назвал странными, ибо некий случай позволил им оказать влияние на мою жизнь — случаем я называю определенное стечение чужеродных обстоятельств, образующих единое явление, — те сны, уверяю вас, были не просто неприятными, но столь мучительными, что я порою буквально заболевал от них, хотя и не слишком задумывался по их поводу, ибо в те времена еще не было моды гоняться за тем, что природа мудро сокрыла от нас.
— Любезный батюшка, вам хорошо известны наши с Альбаном воззрения на то, что вы зовете случаем, стечением обстоятельств и тому подобным. А что касается моды на размышления, то пусть мой любезный батюшка вспомнит, что мода эта весьма древняя и коренится в самой природе человека. Ученики в Саисе… [6]
— Довольно, — прервал его барон, — не стоит продолжать разговор, уклониться от которого у меня сегодня есть много причин, тем более что я вовсе не склонен разделять с тобой твой бьющий через край восторг перед всем чудесным. Не стану скрывать, что именно сегодня, девятого сентября, меня преследует одно воспоминание юности, от которого мне никак не отделаться; и если я поведаю вам об этом приключении, то Отмар, конечно, отыщет в нем подтверждение того, как сон или сновидение, совершенно особым образом связанное с реальностью, оказало на меня чрезвычайно неприятное воздействие.
— Быть может, любезный батюшка, — сказал Отмар, — вы поможете нам с Альбаном и внесете достойную лепту в собрание многочисленных фактов, подтверждающих выдвинутую ныне теорию магнетизма [7], которая основывается на исследовании сна и сновидений.
— Уже само слово «магнетизм» заставляет меня содрогнуться, рассердился барон, — но каждому свое, и бог с вами, ежели природа терпит, как вы своими неуклюжими руками пытаетесь сорвать с нее покров, и не карает вас за это смертью.
— Давайте, батюшка, не будем спорить о вещах, основанных на глубочайших убеждениях; а что до вашего воспоминания, то не могли бы вы рассказать нам о нем?