Встать! Суд идет

Когда предоставили слово академику, тот начал говорить, не вставая из-за стола. У него был негромкий, чуть с присвистом говор. Чтобы его расслышать, приходилось напрягать слух. Наступила полнейшая тишина. И когда наконец стало слышно каждое его слово, надо было напрягать ум, чтобы понять, о чем он говорит.
Академик рассказывал о механизме наследственности. То и дело в его речи слышались термины: хромосомы, мутация, рецессивный ген, рибонуклеиновая кислота, ДНК…
Когда лекция окончилась, в зале осталось десятка два слушателей. В основном приехавшие из других колхозов в гости.
Но академик, как ни странно, совсем не обиделся. Даже наоборот. Был в отличном настроении, поблагодарил за внимание, с которым его выслушали, и пожелал остаться на концерт художественной самодеятельности.
Нассонов, красный как рак от жары или от стыда за станичников, разбежавшихся с лекции, усадил гостя в первый ряд.
А какой может быть в колхозном клубе зал? Конечно, небольшой. И когда я вышел с гитарой на сцену, этот самый академик оказался в каких-нибудь пяти метрах от меня.
Я и без того волновался. Но тут еще больше смутился, потому что старичок ученый, водрузив на нос очки, смотрел на меня, словно школьник, попавший в цирк.
Начало получилось неуверенное. Я взял немного высоко и, как мне показалось, с грехом пополам дотянул песню до конца, горя желанием поскорее убраться со сцены.
К моему удивлению, зрители здорово хлопали. И академик. Я раскланялся, хотел было уйти. Но зал просил еще что-нибудь спеть.
Я выхватил из общей массы лица Ксении Филипповны, радостно улыбающейся мне, Клавы Лоховой, почему-то пришедшей без мужа, Ларисы…
Мое волнение поулеглось. И раз уж понравилось, почему бы, действительно, еще не спеть? И спел.
Но хлопали на этот раз не очень.
Я не стал дальше испытывать судьбу и удалился за кулисы. Там столкнулся нос к носу с Чавой. Он тихонько настраивал свою гитару. Мне показалось, что он слегка усмехнулся, увидев меня.
И откуда он свалился на мою голову? Коля говорил, что Чава заболел. Поэтому и просили выступить меня.
Правда, брюки у него были мятые, сорочка простенькая, из хлопчатобумажной ткани, и гитара похуже моей, с облупившейся краской. Но пел он лучше. И намного. Я-то уж знаю. Его не отпускали. Он пел одну песню за другой.
Репертуар он целиком перенял у Николая Сличенко: «Клен ты мой опавший», «Ай да зазнобила…», «Я люблю тебя, Россия». И нашим станичникам казалось, наверное, что лучше Чавы петь не может никто.
Катаеву я ничего не сказал. Он и не догадывался, какую свинью подложил мне. Правда, за кулисами, похлопав меня по плечу, он бросил:
— Ты тоже в норме, лейтенант!
Это «тоже» окончательно испортило мне настроение. Лучше бы Коля вообще промолчал.
После концерта многие станичники стали расходиться по хатам. Молодые оставались на танцы.
Казалось, все идет нормально. Наши, станичные, вели себя как обычно. Стояли группками. Конечно, подшучивали над девчатами. Беззлобно, скорее, по привычке.
А те другие, городские, приехавшие в гости к Женьке Нассонову, вели себя настораживающе.
Я еще подумал о том, что деревенские ребята для меня уже «наши», а друзья Женьки — «чужаки».
Чава не танцевал. О чем-то спорил с Колей Катаевым.
Лариса скучала, изредка поглядывая в его сторону.
Когда снова раздалась музыка, я направился к Ларисе. Была не была! И вдруг за моей спиной послышался сухой удар, затем еще. Началась драка.
Женькиных дружков было человек пять. Рослые, крепкие, по всей видимости, знакомы с боксом.
Когда я подскочил к толпе, один из городских послал в нокдаун Егора, Колиного приятеля, того, что я видел в мастерских при злополучной стычке с Нассоновым.
Наши, станичные, кричали, размахивали руками, визжали девчата.
Пятеро молодцов из города заняли круговую оборону. Женька суетился, бегая то к своим, то к чужим. Но никто не обращал на него внимания.
Егор вскочил и снова кинулся на городских. И опять получил удар.
Я уже не помню, как очутился в самой гуще, как кричал: «Разойдитесь!» — или что-то в этом роде.
Приезжие были выпивши, это точно. Таких словами не остановишь.
Зачинщики драки не обращали на меня внимания. Я как-то сразу не сообразил, что в штатском они принимают меня просто за одного из станичных парней.
А драка ожесточалась.
Что мне оставалось делать? Я выбрал парня поздоровее и бросился к нему. Он работал кулаками, как машина. Увернувшись от удара, я перехватил его руку и, потянув на себя, бросил через бедро. Он, видно, не ожидал такого оборота. Не успел я скрутить ему руки, как на меня навалились двое других, стараясь оттащить от дружка. Я почувствовал сильный удар ниже лопатки. Наверное, ногой. Это было уж слишком.
Я резко обернулся и, зажав чью-то голову, подножкой опрокинул нападающего. Он покатился по полу под ноги завизжавшим девчатам.
Ко мне подскочили станичные и оттащили черноволосого паренька, старающегося попасть в меня ногой…
Вдруг раздался неестественно громкий звук разрываемой ткани, хлопнувший, как выстрел.
То ли у Женьки заговорила совесть, и он полез на помощь станичным, а может быть, случайно оказался в свалке, но карающая десница его отца, каким-то чудом оказавшегося в этот момент в клубе, схватила его за шиворот. И Нассонов-младший вывалился из лопнувшей пополам сорочки на пол. Потом в могучих руках председателя очутился гость сына, сразу сникший и присмиревший…
Мы сидели в маленькой комнатке, за сценой, где обычно готовятся к выходу артисты. Нассонов, Коля Катаев, пятеро нарушителей порядка с опущенными головами и я.
Женька тут же был отправлен отцом домой.
Геннадий Петрович бросал слова коротко и резко, словно вбивал гвозди:
— Гостям мы всегда рады. Отдыхайте, наслаждайтесь природой. Но если гости ноги на стол — вот бог, а вот порог! Давайте на автобус и чтобы духу вашего не было! Скажите спасибо — милиция у нас добрая. А то бы ночевать вам сегодня в казенном доме, на нарах.
Ребята с каждой его фразой словно становились меньше ростом.
Один из них, тот, которого я свалил первым, робко произнес:
— Мы не знали, что этот товарищ… гражданин… участковый инспектор.
— И поэтому напились? — ударил кулаком по столу Нассонов. — Подписывайте протокол, что составил товарищ лейтенант, и живо на автобус! Сейчас же!
Он вынул деньги и сунул одному из дружков сына. А напоследок так их обругал, что мы с Колей невольно опустили глаза.
Ребята гуськом потянулись из комнатки, прошли по притихшему клубу. Наши, станичные, провожали их уже не злыми, а, скорее, сочувственными взглядами… Они знали, Нассонов шутить не любит. И пьянства не прощает никому.
Когда мы остались одни, он заговорил первым:
— Ты, Дмитрий Александрович, за Женьку не серчай. Эх, Женька! Ох, Женька! Ну, погоди…
И вышел своей крепкой, вразвалочку походкой.
Я шел из клуба домой. Станица тихо спала.
Но тихо ли? Сегодняшний вечер в клубе может кончиться кое для кого совсем не весело. Ведь протокол составлен, ему будет дан ход. И все из-за проклятого спиртного.
Такова она, моя служба. Я ее выбрал сам.
Интересно, как реагировала Лариса? Говорят, девушкам нравятся победители.
В воскресенье, троицын день, с утра начали трезвонить церковные колокола.
Я сел на мотоцикл и стал не спеша патрулировать дорогу возле церкви.
Вчера, на оперативном совещании, я получил инструкцию проследить за порядком на дороге и возле церкви во избежание несчастных случаев.
Потом я поставил свой «Урал» возле церкви и сел боком на сиденье. Отсюда шоссе далеко проглядывалось в обе стороны.
Машин почти не было. Только изредка проедет рейсовый автобус. Шоферы въезжали в станицу медленно, поминутно шипя тормозами и сигналя.
Тягуче тянулось время.
Струился ручеек старушек в белых платочках.
И только после того как церковь опустела и людская толпа растеклась по дорогам и дворам, я, усталый и голодный, поехал домой и тут же завалился спать.