Конец Хитрова рынка

Он резко повернулся и зашагал по улице, выставив, как слепой, перед собой трость, нескладный, в сдвинутом набок стареньком котелке.
XXXV
Утром меня вызвали к Медведеву печатать докладную в МЧК.
Машинистка заболела, а Горев и Савельев, которые справлялись с этим делом не хуже ее, находились на задании. И я печатал под диктовку Александра Максимовича: «…при осмотре убитых обнаружено несколько бомб, два маузера, один наган и браунинг Ленина, а также документы МЧК и дневник Кошелькова, в котором он клянется «мстить до последней капли крови» своим преследователям, особенно за арест своей невесты Ольги Федоровой.
В том же дневнике выражено сожаление, что не удалось убить т. Ленина. Браунинг мною переслан председателю ВЧК Ф. Э. Дзержинскому для вручения Владимиру Ильичу.
Направляю Вам дневник Кошелькова, карточки убитых бандитов и деньги в сумме шестьдесят три тысячи рублей, найденные у Кошелькова при осмотре в заднем кармане, через который прошла пуля…»
Медведев диктовал долго, обдумывая каждое слово. А я с нетерпением ждал, когда он закончит: мне необходимо было с ним поговорить. Только к старости, и то не всегда, человек осваивает великое искусство делиться своими переживаниями с самим собой. А мне тогда не было и девятнадцати. События этих дней вызвали у меня целый вихрь противоречивых мыслей и чувств, которые мог привести в стройную систему только один человек — Медведев.
Но разговор, которого я ждал, не состоялся. Александр Максимович только спросил:
— Тузика когда хоронят?
— Завтра.
— Где?
— На Немецком кладбище.
И все. Больше в тот день Медведев со мной не говорил.
Мне было горько и обидно. Я обвинял Александра Максимовича во всех смертных грехах, среди которых не последнее место занимала черствость. Только позднее, когда я стал старше, я понял, что Медведев просто не видел здесь никаких сложностей. Медведев был бойцом, а боец, идущий в атаку, не оборачивается, если увидит, что его товарища сразила пуля. Он весь устремлен вперед. Для Медведева все события, связанные с делом Кошелькова, безвозвратно отошли в прошлое. Ему просто некогда и ни к чему было к ним возвращаться. Впереди его, солдата революции, ждало много неотложных дел, еще не осуществленных замыслов, которыми и были заняты все его мысли, а банда Кошелькова уже ликвидирована. Ее нет, а вместе с ней исчезли и все события, которые были связаны с этим словом «ликвидирована».
Хоронили Тузика на Немецком кладбище. Стоял погожий весенний день. Ночью прошел сильный дождь, и на мостовой кое-где поблескивали еще не высохшие под луча» ми солнца лужи. Гроб, реквизированный в какой-то конторе похоронных принадлежностей, был непомерно большим, и щуплое маленькое тело едва виднелось среди красных лент.
Мертвым Тузик выглядел взрослее, ему теперь можно было дать лет семнадцать — девятнадцать. В похоронах участвовала почти вся особая группа: Сеня Булаев, Горев, Савельев, Мартынов… Пришел и Леонид Исаакович, торжественный, в своем неизменном котелке.
Помню плотно сжатые губы Медведева, искаженное судорогой боли лицо Груздя, опущенные глаза Виктора.
Почти дословно помню краткую речь Александра Максимовича:
— Это, смерть за революцию, за очищение республики от скверны бандитизма, за коммунизм. Тузик не увидит то, за что он боролся, но зато это увидят миллионы его сверстников. Я уверен, они будут жить при коммунизме…
Гроб опускали в яму я и Сеня Булаев. После того как могилу забросали сырыми глинистыми комьями, Груздь старательно прикрепил дощечку, на которой чернильным карандашом печатными буквами было выведено: «Тимофей по прозвищу Тузик (отчество и фамилия неизвестны). Героически погиб в борьбе на внутреннем фронте 21 апреля 1919 года».
Много лет спустя я пытался найти эту могилу среди зеленеющих холмиков, на которых нет ни мраморных плит, ни памятников, ни надгробий, но это оказалось невозможным.
Установить фамилию Тузика также не удалось: иначе, как Тузик, его никто не называл.
Дело Клинкина, Арцыгова, Конька, Алешки Картавого, Козули, Севостьяновой и других разбирал трибунал. Все участники банды были приговорены к «высшей мере социальной защиты».
Приговор поручили исполнять работникам уголовного розыска.
Бандитов расстреливали рано утром недалеко от здания уголовного розыска, у каменной стены, отделявшей Центральный рынок от Петровского бульвара.
Их выводили группами. Две группы. И два. раза взмахивал маузером Медведев, произнося одни и те же слова: «Именем революции…»
Много лет прошло с тех памятных дней. За эти годы я много пережил и перевидел. Я видел на улицах трупы людей, умерших от голода, руины, мечущихся в бреду сыпнотифозных, опустевшие фабрики и заводы. Видел, как на голых местах возникали новые города и фабрики, как обескровленная Россия ценой огромных мук и лишений превращалась в великое государство. Но я не могу забыть тех дней, когда закончилась моя юность и на смену ей пришла зрелость.
Вскоре после описанных мною событий Груздь и Виктор Сухоруков уехали на фронт.
Груздю не суждено было вернуться обратно. Он погиб в первом же бою. А Виктор в 1922 году снова вернулся на работу в уголовный розыск. Вместе с ним, Сеней Булаевым и Савельевым мы вылавливали валютчиков и мошенников, налетчиков и убийц, ликвидировали многочисленные банды. В годы нэпа нам пришлось немало потрудиться. Но об этом — в следующей книге, которую я обязательно напишу.
 
В ПОЛОСЕ ОТЧУЖДЕНИЯ
I
Человек в старости быстро забывает то, что с ним произошло вчера и сегодня, но хорошо — лучше, чем когда бы то ни было, — помнит далекие годы молодости. В этом — мудрость природы. Уходящие могут без помех осмыслить свою жизнь и передать эстафету новому поколению. Ведь прошлое всегда было той дорогой, которая вела в будущее.
Перелистывая свои записи периода нэпа, я вновь вижу Москву и Петроград тех далеких и близких лет, когда революция, чтобы взять разбег, отступила назад. Нэп издевательски подмигивал огнями реклам, кривлялся разноцветными буквами афиш: «Ресторан «Крыша», «Европейская школа танцев «Гартунг», «Сад-ресторан «Привал нерыдайцев»…
Толстые стекла зеркальных витрин, визитки, смокинги, обнаженные плечи дам, роскошные автомобили…
«На рельсах нэпа — в социализм!» Нет, не каждый мог принять этот лозунг. И пустивший себе пулю в лоб в начале двадцать второго года бывший чоновец [2] Володя Семенов в своей предсмертной записке писал: «Все понимаю, все осознаю, но примириться с этим не могу. Простите».
А ведь мало было примириться с неизбежностью нэпа, нужно было еще найти в нем свое место. Партия требовала сменить винтовку на конторские счеты, пулемет — на канцелярский стул, а лихую шашку — на бухгалтерские документы. Бесстрашный комэск [3], ныне старший приказчик государственного магазина, постигал премудрости безубыточной торговли, а партиец с эмигрантским стажем упорно изучал правила составления баланса.
Трудно было перестраивать психологию людей, сложившуюся в эпоху военного коммунизма, когда все было предельно простым и ясным Душа человеческая — тонкий механизм. Чуть что не так — скрипнули колесики и завертелись на холостом ходу. Тут уж и самый искусный мастер руками разведет — куда там, не починишь!
Очереди безработных у биржи труда и ядовитые заметки в газетах о совбурах [4], по которым «давно тоскует Нарымский край», кружки по ликвидации неграмотности и очередной бум на черном рынке, пьяные оргии нэпманов и выступление в Большом советском театре пролеткультовцев (коллективная декламация; в заключение — живая картина «Апофеоз труда»).