Голова коммивояжера

— Финни лазает по деревьям, как обезьяна, — сказал Роберт. Ситон. — У него очень сильные предплечья, полагаю, вы обратили на это внимание, когда он прислуживал за столом.
Не зная, что ответить, я попросил показать мне маслобойню. Она располагалась последней в ряду построек рядом со старым амбаром. Затраты на ее устройство были невелики. Сепаратор, пастеризатор, рефрижератор, формы для сыра, сушилка — все блестящее и чистое. Окна подняты высоко, пол и стены облицованы кафелем, хороший сток, все помещение легко вымыть водой из шланга. Роберт Ситон с воодушевлением стал рассказывать обо всех этих достоинствах своей маслобойни, а затем опять погрузился в своеобразное состояние общительной отрешенности. Думаю, он не может надолго отвлечься от эпической поэмы. Хотя должен сказать, что Великая Война — это весьма необычная тема для Роберта Ситона.
Мы еще долго бродили без всякой цели. Он показывал мне хорошо оборудованную столярную мастерскую и некоторые незаконченные предметы мебели, сделанные им самим. Я замечаю на них толстый слой пыли. Мне вновь кажется, что Ситон похож на единственного отпрыска богатых родителей, у которого есть любые доступные за деньги игрушки, но все они ему уже наскучили. Увидев прекрасный образец резьбы по дереву, лежавший на скамье, я спрашиваю, его ли это работа.
— Нет, Мары Торренс. У нее талант, не правда ли?
Приглядевшись получше, я замираю на месте: в гуще листвы и плодов как продолжение растительного орнамента возникает сцена с обнаженным Приапом, которая меня шокирует. Но что потрясает больше всего, так это его бородатое лицо: хотя и в уменьшенном изображении, оно имеет явно портретное сходство не с кем иным, как с поэтом Ситоном. Я невольно взглянул на Роберта. Он уверенно встретил мой взгляд. Глубокая печаль, всегда таящаяся в глазах поэта, разлилась по его лицу. Он сказал:
— Это нечто вроде самолечения, знаете ли.
Я, конечно, ничего не знал. Но в Ситоне чувствовалось какое-то величие, которое не позволяло даже мне, с моим чрезмерным любопытством, совать нос в его дела.
Вскоре он ушел, предоставив гостя самому себе. Прежде чем присоединиться к остальным, я решил осмотреть цветник и направился мимо амбара по тропе, обсаженной ирландским тисом вперемежку с розами, к летнему домику в дальнем конце сада. Задняя часть домика обращена к тропе. Внутри раздаются голоса. Я слишком долго подавлял любопытство и не могу теперь не прислушаться. Голос Лайонела Ситона и еще женский, мне незнакомый, спокойный, сиплый и злорадный (не могу подобрать другого слова).
Неизвестный голос:
— Так ты готов сделать для меня все, что угодно, дорогой Лайонел? Да? Ты это имеешь в виду?
Лайонел Ситон:
— Я знаю, чего хочу.
Неизвестный голос:
— О да. Меня надо окультурить, как будто я болото или что-нибудь подобное. Ну а если я не хочу окультуриваться?
Лайонел Ситон:
— Ты вполне довольна собой, не правда ли?
Неизвестный голос:
— У меня бывают счастливые минуты. Что еще нужно человеку?
Лайонел Ситон:
— Очень многое, моя дорогая. И ты знаешь это. Любовь, замужество, дети. Нормальная жизнь.
Неизвестный голос:
— Как скучно слышать это из твоих уст.
Лайонел Ситон:
— Я достаточно всего нагляделся за последние пять лет. Мне нужно утром надеть свой котелок, успеть на поезд в восемь тридцать, а вечером в шлепанцах сидеть у камина.
Неизвестный голос:
— Кто тебе может помешать иметь все это? Только мне неинтересны ты и твои мечты о тоскливой семейной жизни. Нет, я хочу произвести сенсацию прежде, чем отправлюсь на тот свет. Я…
Лайонел Ситон:
— Сенсацию! Из ничего. Это все, что ты… Нет, моя дорогая девочка. Я весьма хорош в ближнем бою, без применения оружия, так что можешь спрятать свои длинные красные ногти.
Неизвестный голос:
— Ну вот ты не так скучен… Давай продолжай меня перевоспитывать… Вперед, мой маленький арнхеймский герой, смелей!
Я полагаю, что пора ретироваться. Ну и ну! Дама — воплощенный кошмар, как сказал бы мой дорогой друг, суперинтендант Блаунт. Но, думаю, ей встретился достойный партнер.
Часом позже мы сидим в тени одного из огромных деревьев. Она пересекает лужайку по направлению к нам, рядом с ней идет большой, неуклюжий, весьма неопрятного вида человек. Меня знакомят с Реннелом Торренсом и его дочерью Марой. Едва она открывает рот, узнаю голос в летнем домике. Черные гладкие волосы (почему все женщины, связанные с искусством, выглядят так, словно они вылили себе на голову ведро лака и забыли причесаться?), гладкая белая кожа цвета магнолии, нервные пальцы (заядлая курильщица? склонна к алкоголизму?), глаза чуть навыкате.
Она довольно долго изучает меня, уже отвернувшись, я чувствую на лице ее взгляд. За чаем Мара и Лайонел явно избегают смотреть друг на друга. Зато миссис Ситон, как мне кажется, глядит за ними в оба. За столом чувствуется атмосфера некоторой стесненности. Реннел Торренс резко высказывается о модных современных английских художниках — Мэтью Смите, Сазерленде, Хитгенсе, Кристофере Вуде, Френсисе Ходжкине. Достается всем, независимо от пола и возраста. Надо отбросить французское влияние и вернуться к Сэмюелю Палмеру! Раздражительный субъект этот Торренс и, видимо, неудавшийся художник. Но в его речи есть некоторое изящество. Минут через десять или около того он заметил мое присутствие и спросил, чем интересуется уважаемый гость.
— Преступлениями, — ответил я.
Он перевел взгляд на дочь, затем вновь на меня. На лице его появилось иное, глуповатое, выражение — может быть, робости?
— Что? Вы хотите сказать, вас интересуют детективные романы?
— Нет, чьи-то преступления — его жизнь, — сказал Пол. — Он служит в Скотленд-Ярде. Так что будьте осторожны вы все.
Ванесса Ситон весело захлопала в ладоши:
— Послушайте, это просто замечательно! Когда Торренс уничтожит всех своих соперников в живописи, мистер Стрэйнджуэйз будет выслеживать его.
— Все они уже умерли — или почти все. И успели сгнить, — сообщил Торренс.
Мара, вновь пристально глядя на меня, спросила, какими видами преступлений я занимаюсь. Миссис Ситон вскользь отметила, что наверняка я не захочу говорить на узкопрофессиональные темы.
— Но мне интересно, — сказала Мара голосом капризного ребенка.
— Ну, например, я помогал расследовать ряд убийств.
Заметное напряжение, возникшее после реплик Мары Торренс, немного спало. Роберт Ситон полностью очнулся и даже возбудился, как терьер у крысиной норы. Он сказал:
— Увлекательное дело, должно быть. Поиски критической точки, я хочу сказать. Точки, в которой мужчина или женщина загораются ярким пламенем. Полагаю, что это у всех по-разному.
— Я хочу, чтобы Лайонел загорелся, — сказала Ванесса, хихикая. — Вокруг него будет красивое оранжевое сияние.
— Чистые, светлые лучи, — пробормотала Мара Торренс, иронически подчеркивая слово «чистые».
Лайонел запустил в сестру подушкой.
— Но большинство убийств заранее продуманы, а не происходят от взрыва страстей, верно? — произнес он.
— Это очень мрачная тема, дети, — сказала миссис Ситон. Ее муж намека не уловил.
— Я другое имею в виду, Лайонел, — настаивал он. — Каждое убийство, даже если оно долго готовится, есть акт насилия, совершаемого в результате борьбы страстей. Я говорю о критической точке в каждом человеке. Смотри — ты хочешь избавиться от кого-то в какой-то невыносимой ситуации, вынашиваешь в уме планы, тебе кажется, что это не всерьез, выбираешь оружие, взвешиваешь возможности, придумываешь алиби и тому подобное. То есть все время переводишь воображаемое на рельсы реальности. И приходит момент, когда ты уже не можешь сойти с этих рельсов и предотвратить столкновение. Ты обречен совершить то, о чем мечтал.
— О-о! — воскликнула Ванесса. — Как страшно, папа!
Я сказал что-то о соответствии задуманного преступления натуре человека. Если в основе преднамеренного убийства лежит второстепенный мотив — мотив, никак не затрагивающий существенного в вашей натуре, вашу главную страсть, то поезд никогда не покатится по рельсам.