Чудовище должно умереть. Личная рана

Говорят, когда люди тонут, в первые секунды они испытывают страшные мучения. Хорошо, очень хорошо. Пусть легкие Джорджа разорвутся, пусть у него голова разрывается от боли, пусть его руки тщетно пытаются столкнуть с груди гигантскую толщу воды. Надеюсь, тогда он вспомнит Марти. Может, мне подплыть к нему и крикнуть прямо в ухо: «Мартин Кернс»? Нет, думаю, можно предоставить его собственным мыслям в момент, когда он начнет тонуть: их будет достаточно для мщения за Марти.
17 августа
Сегодня во время ленча я закинул свою приманку Джорджу. Присутствовали Карфакс и его жена. Трогательные старания Вайолет сделать вид, что она не замечает шашней между Роудой Карфакс и Джорджем, только обостряют мою ненависть к нему. Я сказал, что, похоже, Фил становится ловким мастером в управлении парусником. На лице Джорджа отразилась борьба между глупой гордостью и плохо скрытым недоверием. Он ворчливо заметил, что рад слышать хоть о каких-то успехах сына, слава богу, тот перестанет болтаться в саду и грезить наяву и так далее и все в этом роде.
— Вам и самому стоит как-нибудь попробовать свои силы, — сказал я.
— Выйти на воду в этой скорлупке? Для этого я слишком дорожу жизнью! — И он слишком громко расхохотался.
— О, это же совсем безопасно, если вас именно это беспокоит. Хотя довольно странно, — продолжал я, обращаясь уже ко всему застолью, — как многие люди боятся плавать в шлюпках — люди, которые даже не думают о том, что их может сбить машина, когда они переходят улицу.
Джордж на мгновение прикрыл глаза веками при этом моем уколе. Это было его единственной реакцией. Вайолет заворковала:
— О, я уверена, Джордж не боится. Это только вопрос…
Хуже этого она ничего не могла сказать. Джордж буквально взбесился при мысли, что его жена взяла на себя труд защищать его. Не сомневаюсь, что она хотела сказать, что вопрос только в том, что Джордж не умеет плавать, но он уже прервал ее, противно подражая ее голосу:
— Нет, дорогая, Джордж не боится. Он не боится плавать в детских лодочках, нет.
— Ну и прекрасно, — небрежно сказал я. — Значит, как-нибудь выйдем, поплаваем? Уверен, вы будете в восторге.
Так что дело сделано. Я испытывал страшное возбуждение. Все присутствующие в комнате словно куда-то отодвинулись и стали прозрачными тенями — оживленно болтающая с Карфаксом Лена, скрытое волнение Вайолет, Роуда, лениво усмехающаяся Джорджу, старая миссис Рэттери, взявшаяся за свое блюдо с рыбой с неодобрительным видом, как будто она обнаружила, что у бедняги отсутствует родословная, и бросающая время от времени острые взгляды из-под нависших бровей на Джорджа и Роуду. Мне пришлось сидеть совершенно тихо, намеренно расслабив тело, которое дрожало, как натянутая струна. Я уставился в окно и смотрел туда, пока серый дом и деревья в его раме не начали сливаться и дрожать, как поверхность реки под деревьями, когда на нее падает ослепительный луч солнца.
Из этого транса меня вывел чей-то голос, казалось донесшийся ко мне издалека. Это говорила Роуда Карфакс, обращаясь ко мне:
— А что вы делаете целыми днями, мистер Лейн, когда не занимаетесь с мальчиком?
Я собирался с мыслями для ответа, когда вдруг вмешался Джордж:
— О, он сидит наверху, замышляя убийство.
В своих страшных рассказах я довольно часто использовал штамп о том, как «вся кровь отхлынула от сердца», но никогда не подозревал, до чего точно это выражение. Замечание Джорджа заставило меня почувствовать себя — и, думаю, выглядеть — как вареная курица. Я пораженно смотрел на него, как мне показалось, целую вечность и не мог остановить дрожания губ. И только когда Роуда воскликнула: «А, так вы работаете над очередной книгой?» — я понял, что Джордж имел в виду вымышленное убийство. Но так ли это? Возможно ли, что он что-то обнаружил или начал подозревать? Нет, смешно этого опасаться. В этот момент меня охватило такое громадное облегчение, что я начал испытывать к Джорджу воинственное и злобное отношение за ту встряску, которую он устроил моим нервам.
— Да, — сказал я, — я работаю над очень интересным убийством — думаю, это будет моим шедевром.
— Он до чертиков скрытен насчет этого, — сказал Джордж. — Запирает двери, держит рот на замке и все такое. Да, конечно, он говорит, что пишет триллер, но ведь у нас нет этому доказательств. Думаю, он должен показать нам свою рукопись, как вы считаете, Роуда? Просто для того, чтобы мы знали, что он не скрывается от правосудия, или что он не профессиональный преступник, скрывающийся под именем писателя, или еще кто-нибудь.
— Я не…
— В самом деле, Феликс, прочтите нам после ленча что-нибудь из вашего нового рассказа, — сказала Лена. — Мы будем сидеть вокруг и одновременно вскрикивать от ужаса, когда негодяй вонзит свой кинжал…
Это было ужасно: мысль о чтении всем безумно понравилась.
— Ну пожалуйста!
— Да, вы должны.
— Ну же, Феликс, будьте великодушны!
Я сказал, стараясь говорить уверенно, но, боюсь, выглядел польщенным петухом:
— Нет, не могу. Извините меня. Терпеть не могу показывать неоконченную работу. Меня это всегда просто удивляло.
— Не будьте избалованным писателем, Феликс. Вот что я скажу — я сам прочту его, если уж автор такой скромница: я прочту первую главу, а потом мы устроим тотализатор на разгадку убийцы — каждый внесет свою ставку. Полагаю, убийца появляется в первой же главе? Пойду наверх и принесу рукопись.
— И не думайте! — У меня дрогнул голос. — Я категорически запрещаю это делать. Терпеть не могу, когда в мои бумаги суют нос. — Глупая ухмылка Джорджа вывела меня из себя: должно быть я взъелся на него. — Вам бы вряд ли понравилось, если бы кто-нибудь лез в вашу личную переписку, так что держитесь от моей подальше — если вы слишком тупы, чтобы понять намек.
Разумеется, Джордж был в восторге от того, что довел меня до кипения:
— Ага! Вот в чем дело! Личная переписка, любовные письма. Держите свой талант к любовной переписке под спудом. — Он разразился громовым смехом от собственной остроты. — Поберегитесь, а не то Лена станет ревновать вас. Она страшна в гневе, мне ли не знать!
Я сделал героическое усилие, чтобы овладеть собой, и небрежно заметил:
— Нет, это не любовная переписка, Джордж. Не стоило вам давать волю своему односторонне направленному уму. — Что-то подтолкнуло меня продолжить: — Но я не буду читать вам мою рукопись, Джордж. Допустим, я ввел вас в свой рассказ — это очень огорчило бы вас, да?
Неожиданно в разговор вступил Карфакс:
— Не думаю, чтобы он себя узнал. Люди на это не способны, верно? Если только их не выводят в качестве героя, разумеется.
Восхитительно едкое замечание. Карфакс — такой ничтожный человечек — не ожидал услышать от него нечто подобное. Нечего и говорить, что смысл этой колкости ускользнул от толстокожего Джорджа, он и не ощутил ее жала. Мы начали беседовать о том, насколько широко писатели используют свои впечатления о реальных людях при создании вымышленных героев, и общее возбуждение прошло. Но во время его действия я испытал очень неприятный холодок. Надеюсь, я не слишком разошелся, обрушившись на Джорджа. Надеюсь также, что укромное местечко, где я храню свой дневник, действительно надежно: сомневаюсь, что замок удержит Джорджа, если он всерьез заинтересуется моим «манускриптом».
18 августа
Можете вы, предполагаемый читатель, представить себя в положении человека, способного совершить убийство, которое останется безнаказанным? Убийцу, который — увенчается ли этот акт, так сказать, устранения успехом или по какой либо неучтенной причине потерпит провал — должен проделать все так, чтобы не возникло ни малейших подозрений в том, что это был несчастный случай? Можете вы представить себя живущим день за днем в одном доме со своей жертвой, с человеком, чье существование — и без вашего знания о его бесчестии — есть проклятие для всех окружающих и оскорбление его Творца? Можете вы представить, как «легко» жить с этим отвратительным созданием и как быстро близкое знакомство с вашей жертвой вызывает презрение к нему? По временам он посматривает на вас с некоторым любопытством: вы кажетесь ему рассеянным и невнимательным, и вы отвечаете ему милой, машинальной улыбкой — машинальной, потому что, может, именно в этот момент вы прокручиваете в голове, вероятно, в сотый раз точное направление ветра, положение паруса и румпеля, которые приведут к его концу.