Ящик Пандоры. Книги 1 – 2
Итак, в глазах мальчика было уважение, когда он оторвался от книги и улыбнулся.
– Давай, Хэл, – усмехнулся Стюарт, заходя в комнату, – покажи мне, как ты умеешь бороться.
И с полным равнодушием к тому, что станет с его элегантным костюмом, он начал игру. Стюарт наклонился вперед и поймал Хэла в медвежьи объятия. Хэл засмеялся и попытался освободиться от железной хватки брата – Стюарт был очень силен, борец среднего веса еще с подготовительной школы – но сразу взять верх ему не удалось.
– Ты не такой уж и сильный, – смеялся Хэл, толкая Стюарта в грудь. Хотя он, конечно, уступал старшему брату по весу и силе, но мальчик смело боролся, отказываясь сдаться или принять слишком серьезно свое поражение. Он толкнул Стюарта под ребра, крепко, хотя и бесполезно, схватил его за руки и прыгнул на него, стараясь свалить, все время смеясь.
Одежда Стюарта вся перекосилась и волосы растрепались от борьбы, но теперь он держал брата еще крепче.
Потом, когда Хэл почувствовал, что его сила уменьшается в объятиях брата, к нему на помощь пришло вдохновение. Он приподнял коленку и ударил Стюарта между ног, не слишком сильно для того, чтобы причинить ему боль, но достаточно, чтобы дать ему почувствовать свою власть.
– О-о-о, – взвыл Стюарт в притворной агонии. – Ты нечестно играешь. Удар запрещенный. Ты знаешь, что это значит, маленький злодей?
Хэл облокотился на руку, рассматривая брата с коварной улыбкой.
– Да, я знаю, – сказал он. – Это значит, что ты сдаешься. Стюарт потрепал мальчика по голове и встал.
– Ладно, не повреди «товар», – улыбнулся он, поправляя галстук.
Хэл молча наблюдал, как Стюарт быстро легкими движениями поправил одежду, пригладил волосы и направился к двери, выглядя так, будто он только что вышел из салона. Какой он был красивый! Ничто в мире, казалось, не могло разрушить его самообладания.
Упоминание Стюарта о «товаре» напомнило Хэлу сплетни, которые он слышал о победах брата в делах с противоположным полом. И Брэнды, и Ланкастеры знали, что за несколько последних лет у Стюарта была связь далеко не с одной девушкой.
Не только потому, что он был, возможно, самым желанным мужчиной из семьи Ланкастеров, но также и потому, что он сам обожал женщин.
Этот факт наполнил юного Хэла благоговением, так как он понимал, что престиж Стюарта как старшего и более сильного брата имел свои темные и более чувственные стороны. У Стюарта были желания и он уже испробовал удовольствия, которые Хэл пока не мог себе даже вообразить, поскольку привык думать о девочках, как о неженках, не стоящих мужского внимания.
Но теперь он должен был признать, что эти два качества прекрасно уживались в его привлекательном брате с сияющими глазами. Бесцеремонное высказывание Стюарта «не повреди товар» говорило о горделивой чувственности, от чего Хэл испытывал некоторое неудобство.
Их игра сегодня вечером была более сдержанной, чем, скажем, два года назад. С тех пор, как Стюарт уехал в Йель, братья уже не были так близки, как раньше. Стюарт принадлежал своему будущему и обязательствам, которые заключались в становившихся все более длинными личных разговорах с отцом в домашней библиотеке или в офисе на Манхэттене.
Хэл не ревновал Стюарта к отцу, так как понимал, что у этих двоих было что-то общее, чего не было у него самого. Кроме того, отец был такой отдаленной фигурой для Хэла, что было невозможно привлечь его внимание. Хэл, казалось, не возражал против своего все возрастающего одиночества и посвящал все время книгам, много часов проводил в мечтах и самоанализе.
Итак, сегодня вечером Стюарта представят Королю и еще десятку высших чинов как наследника отца и его правую руку. Хэл останется дома, его покормят слуги, и он проведет вечер один.
– Что ты будешь делать вечером? – спросил Стюарт, подходя к двери.
– По радио будет спектакль «Падение дома привратника», – ответил Хэл. – Мама говорит, я могу послушать его после того, как Сиб ляжет спать.
– Господи, – улыбнулся Стюарт. – Как же мне не хочется идти на этот прием.
Его нежелание казалось ненаигранным. Но Хэл догадывался, что если бы Стюарт был свободен сегодня вечером, он провел бы его не с ним и Сибил.
– Ладно, – сказал Стюарт. – Надо пойти почистить ботинки. Отец мне голову оторвет, если я не буду хорошо выглядеть сегодня. Не бери в голову, Хэл. И не забудь – тебя ждет мама.
Элеонор Ланкастер была симпатичной женщиной лет сорока, среднего роста, ни худая, ни толстая, с бледной кожей, карими глазами и густыми коричневыми волосами, в которых проглядывали серебряные нити. Оба ее сына унаследовали блестящие черные волосы Ланкастеров, в то время, как ее пятилетняя дочь Сибил, чьи светлые локоны пока вроде не собирались темнеть, казалось, пошла по стопам Крейтонов, династии фабрикантов, от которых происходила мать Элеонор.
Как в большинстве семей с тремя детьми, двое были очень похожи. Оба мальчика были темноволосые и сильные, а Сибил была маленькой, светлой, со своим собственным темпераментом. Но все три отпрыска, казалось, обошли стороной особые качества Элеонор. Ни у одного не было ее овального лица, ее изящных бровей, ее бледной кожи. Они все взяли черты лишь от франтоватых Ланкастеров, либо, как в случае с Сиб, голубоглазых Крейтонов.
Элеонор была счастлива тем, что было. И она вовсе не испытывала желания остаться бессмертной в их лицах. Но несмотря на это, она не могла не чувствовать какую-то свою генетическую непричастность к собственным детям. Сама красота ее троих детей внушала ей чувство одиночества.
У Элеонор Ланкастер был беспокойный, нервный вид, который был только наполовину скрыт маской утонченности женщины из высшего общества. Это стало ее неотъемлемой частью уже давно, и никто не задумывался, что всего этого не было, когда она была ученицей или выпускницей школы Сары Лоуренс много лет назад. Но это было ясно видно на ее свадебных фотографиях, которые стояли сегодня в маленьком салоне в Ньюпорте. И это светилось в ее глазах на всех семейных фотографиях, которые снимал Рейд. Ланкастер. Просто как-то раз Рейд испугал свою жену, сейчас она даже не могла сказать точно, чем. Но факт оставался фактом, и если кто-то находился в течение пяти минут в присутствии Элеонор и Рейда, он начинал чувствовать, что она была просто запугана своим мужем. Возможно, иногда думала она, это было то, как он относился к своим предкам. Казалось, что он сам был восставший предок, знаменитый Ланкастерский повеса из XVIII или XIX века, который сошел со своего портрета в семейной галерее и оказался у ее ног. Его фотогеничная и мужественная улыбка одинаково сияла на всех фотографиях, на которых он был снят с семьей или с тысячью других знаменитостей от Рузвельта и Генри Форда до принца Уэлльского. Это была улыбка тех же самых Ланкастеров, что и на портретах предков, только еще более яркая и выразительная.
От Ланкастеров ему передалась привычка мерять большими шагами комнату и пожимать руки гостям, проворность его жестов, когда он демонстрировал гостям картину или вид из окна, или его манера держать собеседника под локоть, показывая ему Нью-Порт или дом в Манхэттене. Даже его спокойное внимание, когда он помогал Элеонор сесть или нежно дотрагивался до ее руки – все это было от Ланкастеров, пугающе мужественно и как бы равнодушно. Улыбка Ланкастера по-настоящему смягчалась только когда он смотрел на Стюарта. Его первый сын и наследник, уже так похожий на него, вызывал у Рейда непривычное чувство нежности, особенно когда он думал, что никто этого не замечает.
Он наблюдал, как молодой человек плавал, ездил верхом, его глаза были полны грусти, может быть, от того, что близился его собственный закат, но в то же время и огромной гордости, что этот высокий, подтянутый юноша, когда придет время, возьмет на себя бремя его ответственности. У него были фотографии, на которых они были сняты вдвоем на пляже Ньюпорта, от которых сжималось сердце. Они выглядели как воплощение одного и того же человека сначала в молодости, потом – в средние годы. Бессмертие проглядывалось на фотографиях, как будто кровь великой семьи создавала новую жизнь. Рейду казалось, что он никогда не умрет, потому что есть Стюарт, который продолжит его дело.