Вдох, выдох (СИ)

— Ничего, Нинок, выше нос. Крепись, солнышко... Я на машине, подвезти тебя?
Нина спотыкалась и ничего не видела перед собой от слёз, и Яне пришлось под руку вести её по коридорам и лестницам, открывать перед ней дверцу и помогать усесться. Несгибаемо прямая, надменно-сдержанная в зале суда, на водительском сиденье своей машины она наконец улыбнулась Нине, приподняв её заплаканное лицо за подбородок.
— Кира рассказывала о тебе очень тепло, с любовью. Вижу, и ты её любишь... А где ваши родители, почему они в суд не пришли?
Нина, скатывая из промокшего бумажного платочка шарик, не ответила, только устало и горько поморщилась.
— Понятно, — нахмурилась Яна. И тут же расправила брови, снова ободряюще улыбнулась. — Ну, значит, нам с тобой придётся поддерживать Киру ещё и за них. Мы её не бросим там одну. Не унывай, кнопочка.
С робким проблеском ответной улыбки сквозь слёзы Нина вскинула голову и кивнула.
— Кира меня так называет...
Яна ласково ущипнула её за щёчку.
— Моя ты хорошая девочка... Буду тебе и за Киру, и за маму с папой, раз они самоустранились. Слушай, тебе бы не помешало взбодриться! Давай заедем куда-нибудь, кофейку выпьем, м?
— Спасибо... Я больше чай люблю, — смутилась Нина, не зная, куда девать бумажный шарик, скатанный из платочка.
— Да выкинь ты его! — И Яна опустила со стороны Нины стекло дверцы. — Ну, значит, чайку дерябнем — покрепче и послаще. Вредно, конечно, стресс вкусняшками заедать, но, думаю, большой беды не будет, если к чаю мы ещё и по пирожному возьмём. Ну, поехали.
И она, ещё раз приласкав тыльной стороной пальцев щёку Нины, завела двигатель и тронула машину с места.
...
...Вдох, выдох, вдох, выдох — долгие, глубокие от участившегося сердцебиения. У Лютовой отвалилась челюсть, когда она увидела Яну на пороге своей квартиры — с одним чемоданом и солнечной, беззаботной улыбкой.
— Ну, берёшь в жёны принцессу без престола? У меня тоже есть принципы. И главный — если что-то мешает мне быть с любимым человеком, я от этого избавляюсь. Ты не думай, что я собираюсь сесть к тебе на шею. Я уже кое-что подыскала, с завтрашнего дня выхожу на работу. Государыня-матушка в гневе, но ей придётся это проглотить. Не ей решать, как мне жить и чем заниматься. Я с детства такая — делаю только то, что сама хочу.
Так Яна щебетала, поджаривая для Киры яичницу с грудинкой. Яркая, как райская птичка, в цветастом коротком платьице, она порхала по кухне, а Лютова, размякшая от щекочущего и сладкого, хмельного чувства в груди, молча любовалась ею. Она благословляла уста, назвавшие её любимым человеком, и совсем опьянела от счастья. Яйца шкворчали на сковородке, а Яна резала пополам апельсины и давила их на соковыжималке для цитрусовых. Кира не могла оторвать взгляда от этих бесконечно длинных ног, ладонь сама потянулась и легла на тёплую атласную кожу, заскользила выше... Сперва Лютова обомлела: совсем стыд потеряла девка, в таком коротком платье — и без трусов!.. А если ветер? Но в следующий миг намёк на нижнее бельё обнаружился. Не трусы, а верёвочки с узелками, будто и нет ничего. По смешливым огонькам в глазах Яны Кира поняла: та нарочно такие надела, чтоб подразнить. И у неё это получилось. Янкин смех всколыхнул в Кире острый голодный спазм, и через миг гибкая талия девушки была в кольце объятий Лютовой, а слабые узелки набедренных верёвочек распались от лёгкого рывка.
— Это не трусы, а тетива для лука, — проводив взглядом упавший на пол предмет одежды, сказала Кира.
— Зато как снимать удобно! — хихикала Яна. — В такие мгновения каждая сэкономленная секунда дорога!
— Угу, я оценила, — хмыкнула Кира, беспрепятственно лаская и щекоча открытые — гм, всем ветрам? — местечки под подолом платьица, тоже весьма условным.
Апельсины оранжевыми мячиками покатились по полу, обнажённые ягодицы Яны примялись о кухонный стол, ноги раздвинулись и цепко оплели бёдра Киры. Змеиное кольцо рук, плен ненасытных, раскрепощённых, чётко знающих свои желания губ. Воркующий смешок глухо утопал в горячей глубине поцелуев.
Яичница остыла на сковородке, нетронутый сок желтел в контейнере соковыжималки. Переплетённые в объятиях на смятой постели, Яна с Лютовой целовались и мечтали.
— Каким ты видишь наше будущее? — Яна потёрлась носиком о плечо Киры.
— Ну... У меня своя собственная школа самообороны и фитнес-клуб. Ты — рядом со мной. У нас двое детишек... Мальчик и девочка. — Разомлевшая Лютова зарылась носом в душистые волосы Яны.
Та снова замурлыкала-засмеялась, нажала на кончик носа Киры.
— Думаю, в этом нет ничего неосуществимого.
...Удар в дверь камеры изолятора прервал хрупкий сон. Лютова вздрогнула, воспалённые веки с болью разомкнулись. День или ночь? Под потолком было крошечное окошко, но его заколотили листом железа, так что осталась только узкая щель. Серый свет снаружи — значит, день. Увы, об УДО, на которое так надеялась и которого так ждала сестрёнка, не могло идти и речи: поведение Киры было далековато от примерного.
— Твоя очередь, — ткнули её в бок.
В тесном каменном гробу с единственными откидными нарами и одной скамейкой их набилось девять человек. Девять нарушительниц дисциплины на нескольких квадратных метрах. Как хочешь, так и ютись.
— Сволочи, дайте поспать нормально! — крикнул кто-то.
Стук раздавался через каждые двадцать минут. Ночью их будили реже, раза три. Регулярно врывались с обысками, невзирая на время суток. Кира сомнамбулически поднялась, разминая затёкшее тело, и перебралась с пола на голые нары. И сразу же снова провалилась в сны о Яне. Главное, не вспоминать тетиву для лука и условный подол: всё сразу становится мокрым, а бельё здесь десять раз на дню менять — мягко говоря, проблематично. Тем более, что в баню не выводили. В углу торчала старая ржавая раковина с неисправным, не открывающимся краном, под ней стояло большое пластиковое ведро с холодной водой: хочешь — умывайся, хочешь — пей. О том, чтобы подмыться во время месячных, и речи в таких условиях не шло. Кран не ремонтировался, но воду по утрам приносили свежую — и на том спасибо.
— Слезай, время вышло.
Кира сползла на пол и села у стены на корточки, её место на нарах заняла другая заключённая. Всё здесь было устроено для неудобства и страданий — моральных и телесных. Спиной не очень-то прислонишься: шершавая цементная «шуба» впивалась даже через робу. Озноб накатывал волнами, покрывалась мурашками даже голова, на которой торчала коротенькая щетина, оставшаяся после машинки. К причёскам жёстких требований не было, но в ШИЗО могли побрить в качестве дополнительного наказания, для подавления духа. Кто-то при этом кричал и бился, кто-то тихо плакал. Сопротивляющихся пристёгивали наручниками. Малочувствительная к таким вещам Кира даже оценила удобство отсутствия волос в плане гигиены, но для тех, кто дорожил своей шевелюрой, это была трагедия. Одна красавица, бывшая обладательница роскошной рыжевато-каштановой гривы, даже от свидания с родными отказалась — настолько ей мучительно стыдно было показаться перед ними в таком виде. Её утешали: главное, голова на месте, а волосы — не зубы, вырастут. Тем более, что такую внешность, как у неё, трудно было чем-то испортить. Состриженные длинные волосы, к слову, не выбрасывали, а продавали на парики: что добру пропадать?
Несмотря на холод, дышалось всё равно трудно из-за тесноты. В туалет не выводили, параша выносилась раз в сутки и издавала удушающий «аромат», вдыхать который приходилось и во время принятия пищи. В столовую не выпускали, просовывали миски с едой в дверное окошечко. Кормили плохо, на таком рационе слабели даже самые задиристые. Это было похоже на то, как палку гнут: давят, давят, пока не крякнет. Кто-то ломался, кто-то выдерживал. Ну ничего, зато Капа сейчас валялась с переломанными рёбрами в больничке и харкала кровью из проколотого лёгкого. Это только когда кости целы, лежать в лазарете сносно. А когда изломанное тело будто зубастый зверь рвёт, а обезболивающие не очень-то дают, жизнь тоже раем не кажется. А вышло это так.