Красотка печального образа
Александра вернулась к калитке и, вцепившись в верхнюю перекладину, приподняла ее. Та легко подалась и поползла в сторону, освобождая проход на участок.
Прежде чем войти, она долго рассматривала Катькино недавнее приобретение, если, конечно, оно и в самом деле было ее.
Самые обычные четыре сотки земли были засажены самой обычной картошкой, огурцами, салатом, морковью и прочей огородной ерундой, до которой лично у Александры никогда не доходили руки. Мальвы так мальвы…
В правом дальнем углу непременный туалет, по форме своей напоминающий самый обычный деревянный ящик. За ним еще какое-то строение с огромной проржавевшей бочкой на крыше. В левом дальнем углу тот самый домик, у стены которого вчерашним вечером подслушивала Ксюша. От калитки к домику вела заросшая муравой тропинка. Она обрывалась возле однобоко покосившейся скамейки, которую кто-то умный соорудил почти возле самой двери.
Возле нее Александра и замерла с помутневшим от страха взглядом.
Было от чего испугаться.
Перво-наперво, дверь оказалась открытой. И не просто не запертой на замок, а приоткрытой ровно наполовину. Потом весь порог был выпачкан чем-то темно-бурым, успевшим уже подсохнуть и отчетливо запечатлеть рифленый оттиск чьей-то подошвы. Ну, просто мечта криминалиста такой оттиск, подумала она машинально, осторожно переступая выпачканное место.
Темный крохотный коридорчик был завален садовым инструментом. Тяпки, в ошметках засохшей земли, лопаты, лейки, ведра с отвалившимися дужками, чьи-то стоптанные грязные башмаки. Представить себе Катерину в этих самых башмаках, окучивающую картофельные грядки, Александра сколько ни пыталась, не смогла. Катька не станет этим заниматься даже под дулом пистолета, решила она и толкнула дверь в комнатку.
Дверь была дощатой, со стороны комнаты обитой вздувшейся фанерой, а со стороны коридорчика просто неряшливо вымазанной нелепой оранжевой краской. Она послушно отвалилась к стене, не издав ни скрипа, ни стука, ни скрежета. Будто кто нарочно ее смазал, чтобы не пугать Александру заранее. Хотя внутри у девушки и без того все колотилось, переворачивалось, замирало и холодело.
Она вошла в комнату и долго жмурилась и моргала, пытаясь привыкнуть к полумраку, созданному фанерным щитом, приколоченному к тому месту, где с улицы красовалось подслеповатое окошко.
Почти ничего не было видно. Так, смутные очертания стола, который хозяева расположили под самым окном, то есть под фанерным щитом. Вешалка почти возле самого входа, на ней какое-то тряпье, издающее запах плесени и мышей. А слева от входа то ли кровать, то ли диван, и на нем…
На нем определенно что-то лежало. Что-то длинное и большое. Может, свернутое одеяло и матрац. Может, еще какая-нибудь гора ненужного тряпья, что не уместилось на вешалке.
Александра сделала шаг к лежанке и, вытянув вперед шею, постаралась присмотреться. Бесполезно. Ничего не было видно, кроме неясного темного уплотнения, дыбившего поверхность дивана или что там это было, и больше ничего.
Думала она недолго, не за тем она здесь, чтобы поворачивать обратно, а потом снова терзаться в догадках. Подошла к окну и, ухватившись обеими руками за фанерный щит, с силой его потянула. Надо же, получилось! Он вовсе и не был приколочен, а просто стоял на столе, прислонившись к стенке и загораживая белый свет от хозяев.
Повернулась и тут же снова начала заставлять окно фанерой.
Господи, нет!!! Господи, это неправда!!! Этого с ней никогда, ни за что не может и не произойдет!!!
Она сейчас закроет это дурацкое оконце фанерой, чтобы наглый агрессивный свет июльского утра не лез сквозь грязное стекло. И удерет отсюда! И забудет! И не вспомнит никогда уже больше!..
Фанерный лист, не удержавшись в ее трясущихся от ужаса и противной липкой слабости руках, выскользнул и с оглушительным грохотом опустился на пол. Солнце тут, как тут, хлынуло в домик, высвечивая все протечки на потолке и труху, вылезающую изо всех деревянных щелей, неструганый пол и ворохи старых газет по углам.
То, что сейчас находилось за ее спиной, наверное, тоже было освещено с обнажающей четкостью. И все рассмотреть можно было отлично, все до мельчайших деталей. Хотя…
Хотя она и так успела все рассмотреть, кажется. Все, все, все!
И Ромкину рубашку, пропитавшуюся той же самой засохшей жидкостью, которой был уляпан весь порожек этого ветхого домишки. И волосы его, в которых вечно плутали солнце и ветер. И руку его Александра успела рассмотреть и запомнить, как именно она свесилась, свернувшись пальцами в кулак, с дивана – все же это был старый диван с подголовными толстыми валиками и толстыми деревянными ножками.
Все запомнила до мелочей. Все, кроме того предмета, который торчал сейчас из Ромкиной неподвижной спины. А не запомнила потому, что он казался чужим, инородным, неправильным и дурацким.
– Ром, Рома-а-а, – позвала Александра глупым, надтреснутым голосом. – Ромочка, ты меня слышишь, а?!
Сама звала его по имени, а не поворачивалась, глазея сквозь грязные стеклышки крохотного оконца на картофельные грядки.
– Ромочка! Ответь мне, пожалуйста, а! Ну, я прошу тебя очень, скажи что-нибудь, а!!! – попросила она снова и прислушалась.
Тихо… Тихо было, как в могиле.
Нет, все же не совсем.
Муха жужжала отчаянно, видимо, карабкалась из паутины, надрываясь в своих мушиных воплях и призывая хоть кого-нибудь на помощь. Еще сердце у Александры молотило так, что заболела вся грудная клетка. И горло у нее заболело тоже, как будто она снова подхватила страшную ангину, названия которой никогда не могла запомнить.
Странное какое-то было название, очень сильно по звучанию напоминающее слово «фурункул». Болела она ею почти все детство, если по неосторожности вдруг ухитрялась застудить ноги и хватануть чего-нибудь запретно-холодного. И бабуля лечила ее горькими настойками собственного приготовления. И лепила ей на горло удушливо горячий компресс, заматывая потом колючим клетчатым шарфом. И еще готовила ее любимые пельмени и уговаривала съесть хоть один, хоть половинку. А еще пекла ее любимую шарлотку, такую высокую, такую душистую и ноздреватую, что когда Александра откусывала от нее по чуть-чуть, казалось, что пирог в ее руках дышит.
Так болеть она всегда любила. Нежилась в любящих руках, капризничала, загибала пальчики, заказывая что-нибудь не очень полезное на обед и на ужин. И не поверите, выздоравливать не хотелось. Бабуля ведь была рядом.
Теперь рядом никого не было. Никого, если учесть, что Ромка перешел теперь в разряд существ неодушевленных. Его душа покинула тело и пошла бродить где-нибудь меж сливовых деревьев и малиновых зарослей этого дачного поселка. А мертвое тело, облаченное в его любимую рубашку, джинсы и сандалии на босу ногу лежало на ветхом, наверняка продавленном диване. И из спины его неодушевленного тела торчала рукоятка чего-то…
А в самом деле, что за рукоятка?
Ох, каких же великих сил ей стоило обернуться и посмотреть, что именно убило ее Ромку. Пока вот стояла, рассматривая, чужой огород, все казалось нереальным, ненастоящим и придуманным ярким солнцем и сотканным густой пылью, которую потревожил не кто-нибудь, а именно она, ворвавшись на чужую территорию. Но стоило обернуться и заставить себя поднять глаза от сгнивших досок неструганого пола, так все.
Все надежды на игру света, пыли и воображения растворились.
Ромка…
На старом диване, обитом когда-то дорогим гобеленом, лежал самый настоящий, вполне реальный труп. Из спины торчала наборная рукоятка самодельного ножа. Александра видела такие у дяди Коли, что жил, кажется, всегда по соседству с бабушкой.
Дядя Коля работал на каком-то заводе и таскал оттуда аккуратные стальные пластинки, аккуратно завернутые в промасленную тряпочку. Потом он эти пластинки зажимал в тиски на верстаке в своем сарае, долго шаркал по ним напильником, рассматривал на свет, потом мастерил рукоятку, и на белый свет появлялся очередной ножик. Точь-в-точь такой, что пригвоздил ее Ромку к чужому старому дивану.