Тайна, приносящая смерть
– Потому что он просил, чтобы я осталась сегодня у него до утра, – выпалила ей в спину Маша и тут же с облегчением выдохнула.
Ну, наконец-то сказала, что боялась выговорить. Наконец-то нашла в себе силы. Все не знала, как подступиться к дочери, как сообщить ей, что не придет на ночь домой. Ну не отпрашиваться же было у нее, в самом деле.
– И ты останешься?!
Узкая спина дочери вытянулась в струну, плечи развернулись, голова откинулась назад. Девочка замерла на пороге ее спальни и стояла так, не поворачиваясь, долго. Молчание ее было утомительным для Марии. Знала, что ничего доброго дочь ей не скажет. Это снова долгие разговоры, а то и слезы.
Все! Надоело! Она не хочет ничего этого, устала! Она просто хочет быть счастливой, и все. Разве это не понятно? А убеждать кого-то в чем-то она замаялась за свою жизнь.
Маша со вздохом глянула на часы. Время поджимало. Надо было собираться. Заставлять ждать себя она не любила. Тем более заставлять себя ждать такого человека! И огорчать его не хотелось. И выпендриваться лишний раз было не резон, спрос на него в их селе о-го-го какой был.
– И ты останешься у него на ночь?! – снова повторила Саша, все так же стоя к матери спиной.
– Да, я останусь. И давай закончим на этом.
– Давай закончим! – вдруг резко взвизгнула Сашка и повернулась.
Господи! Такими страшными ее синие глазищи не были никогда. Такими Маша их вообще ни разу за неполных семнадцать дочериных лет не видела. Ненависть, гнев, брезгливость, что-то еще нечитаемое и очень опасное таилось теперь в них. Аж поежилась, до того взгляд дочери был ужасен.
– Что? – Маша попыталась улыбкой вернуть прежний хрупкий мир. – Что смотришь?
– А ничего! – Крепко стиснутый кулачок дочери с силой ударил в притолоку. – Останешься с этим хлыстом на ночь, так и знай...
– Что? Что я должна знать, Саша? – Она теперь уж без стеснения глянула на часы и взглядом указала дочери на дверь.
– Меня у тебя больше нет, поняла?! Нет у тебя больше дочери! А у дочери нет больше матери. Все!!!
Она резко повернулась и выбежала из материной спальни. Потом громыхнула дверь ее комнаты, через пару минут входная дверь, а потом ржавым скрипом взвизгнула калитка.
Умчалась куда-то.
Маша встала с кровати, подошла к окошку. Сашки уже и след простыл. Нигде на улице не видно. В три прыжка куда-то удрала. А чего бесится-то? Чего? Ревнует мать к незнакомому дяденьке? Или, наоборот, дяденьку ревнует к матери? Так то ее право. А Маша вот оставляет за собой право быть счастливой. Пусть даже и такой ценой.
Дочь на нее надулась, подумаешь! У кого в семье такого не бывает? Если не бывает, значит, это не семья. Бог с ними, с ссорами. Ей сегодня нужно выглядеть красиво. Быть соблазнительной и нежной. Да, розовая водолазка как раз кстати будет. Ее цвет.
Маша метнулась от окошка к зеркалу, приплюснула водолазку к груди, горлышком обхватила шею. Покрутилась.
Красиво! Ей идет. И вообще, она еще очень красивая и молодая, что бы там Сашка ни выдумывала. И под руку с этим мужчиной она будет еще краше и достойнее. Устала от шепота в спину. Устала от пустых зимних вечеров. От пустой холодной кровати и от пухлой подушки на соседней половине, которую порой поглаживала и обнимала вялыми со сна руками.
К черту все! Она сегодня идет на важное свидание. Может, самое важное в ее жизни. Все остальное пускай катится к чертям собачьим.
Не дочь, конечно же, нет. Ее принципы и упрямство. У Маши своего добра полно такого.
– Сегодня или никогда, – шепнула она себе и, похватав с полок шкафа нижнее белье, двинулась в кухню, где за клеенчатой шторкой еще прежним мужем была установлена ванна.
Глава 3
– Данечка, Данечка, миленький, проснись. Пожалуйста, проснись, миленький, тебе звонят...
Нежный голос его Леночки не будил, нет. Он обволакивал. Он убаюкивал, он делал его сознание, да что сознание, его всего ее голос делал мягким, податливым, безвольным...
«Ой, смотри, Данилка, горя ты с этой лисой хватишь, – предупреждающе брюзжала четыре года назад его мать, когда он сообщил ей, что жениться собрался и Леночку к ней в дом привел знакомиться. – Такая она вся...»
«Какая? – сиял он на мать безумными от невероятного счастья глазами, тискал ее полные плечи, прижимая к себе. – Какая, мать? Леночка, она же... Она же ангел!»
«Знаем мы ангелов таких! – сердилась мать и вырывалась из его рук. – Такие-то ангельским своим лисьим голоском да лаской либо в могилу сведут, либо в долговую яму посадят!»
«Ма, ну чего ты мелешь?»
Даниле не хотелось обижаться на мать. Родной человек все же. Пускай с тяжелым характером, но мать же. Столько сил в него вложила и все такое. Но и Леночку ему в обиду давать не хотелось. Матери только волю дай, гусеничным трактором прокатится по их отношениям, камня на камне не оставит, все перетряхнет и на свой лад сложит.
Нет, он так не хотел. Было уже, не раз было и с Валями, и с Танями, и с Наташами, и с Маринами. Никто ей был не угоден. То не хозяйственная, то жадная, то распутная и завистливая. Так получалось, что мать оказывалась права и Данила со временем к избранницам остывал. Но вот что касается Леночки...
Тут он точно не отступит. Ни за что не отступит.
Да и не было у матери ничего против нее. Ничего! Нежность Леночки не понравилась? Ее преданность? Осторожные манеры? Что не хамит и глаза на свекровь с вызовом не таращит?
Да ради бога! Его-то все это как раз и устраивало.
«Вот увидишь, станет из тебя веревки вить! Подкаблучником станешь, глазом не моргнешь!» – гнула свое мать, но стол за знакомство собирала тем не менее.
«Так отец мой всю свою жизнь до смерти самой был подкаблучником, и ничего, жил счастливо вполне, – напомнил ей Данила и поцеловал мать в висок. – Я люблю ее, ма. Не прошу, конечно, чтобы и ты ее полюбила, такого, говорят, не бывает в природе, но смирись. Другой не будет!»
Мать отвернулась и зашмыгала носом. Так случалось всегда, когда отца вспоминали. Они прожили вместе тридцать лет, прожили душа в душу, хотя отец иногда и называл мать в шутку гренадером в юбке, а себя несчастным подкаблучником. Говорить-то говорил, а вот от Настюшки своей никуда. И умирал когда, только о том и печалился, как же она без него жить станет.
«В природе у него не бывает, ишь, – зло зафыркала мать, но не злилась – нет, так просто фыркала, чтобы слезы свои скрыть. Проявление собственной слабости для нее было очень болезненным. – На вот, тарелки на стол неси, умник. В природе у него не бывает... В природе, может, и не бывает, а меж нас, может, все и срастется. Только ты уж тоже не подкачай...»
Он и не подкачал. Так и продолжал любить свою Леночку, с той же силой и страстью, как с первого дня. И баловал, и позволял вить из себя веревки, и капризы сносил. И все славно у них складывалось, и ни о каких могилах или долговых ямах речи не было и быть не могло. Да и мать сама спустя какое-то время к Леночке привязалась, дочкой только и называла. И все внуков клянчила...
– Данечка... Данечка, милый, проснись, тебе звонят! – Горячие губы жены дотронулись до щеки. – С работы звонят, милый.
С работы? Почему с работы? Сегодня же...
Точно воскресенье! Он сегодня не дежурил, только вчера сменился. На работу только завтра. Чего звонят? Не иначе ЧП какое-нибудь, чтоб его! Ну не дадут человеку отдохнуть и семейным покоем насладиться. Они сегодня с Ленкой мечтали дома побыть, поваляться подольше в кровати, потом вечером сходить в кино, можно было и до матери дойти. Она недалеко от них жила, зазывала давно, а им все недосуг.
Можно, можно было бы и к матери зайти, и к друзьям, те тоже отчаялись заполучить их в гости. Да где же тут! Работа, будь она неладна!
Данила вздохнул, настырно не желая открывать глаза.
Работа была ни при чем. Работу свою он уважал. Сильным она его делала, значимым, полезным. Что бы там ни говорили теперь, думать по-другому он не станет. Работу свою он уважал. И всегда думал, что если не он, то кто же. И раздражался сейчас не на работу, нет. Это он по неосторожности так спросонья. Раздражался на уродов, что жизнь людям ломают. И тем, которым несчастье принесли в дом, и тем, которых от дома отлучают.