Дот

Внутренний крик еще не затих — а политрук уже знал ответ. Раненые. Их неведомая судьба, мысль о которой он от себя гнал, — вот что заставило его ухватиться за первую же возможность снять с души груз. Хотя бы облегчить его. Раненые. Память о них требовала от него немедленного действия. Но ведь были еще и те, кто затаился рядом с ним в окопчиках. Они понимали ситуацию не хуже, чем он. Еще не поздно… пока немцы их не заметили — отползти назад, и под прикрытием пригорка, через поле, что есть духу… если прямо сейчас — можно успеть добраться до леса… уж кто-то наверняка успеет…
Политрук поглядел на пограничников. Никто не смотрел в его сторону, каждый готовился к бою. Неужели только у него такие мысли?.. Но ведь эти мысли — не от страха. Они — от сознания своей ошибки. Это я, я! привел ребят сюда на смерть…
Политрук поглядел на немцев — до них пока метров пятьсот; потом повернулся — и взглянул на лес за ячменным полем. Прикинул. Да, если не терять ни минуты — пожалуй бы успели…
Больше он не вспоминал об этом.
На внезапность рассчитывать не приходилось. Немцы, конечно же, только с виду были благодушны. Пожалуй, каждый поглядывает на лес, мимо которого они идут. Мало того, у них наверняка кромкой леса, за первыми деревьями, продвигается дозор: кому охота угодить под фланговый огонь. И пригорок они приметили. Удивительно, что никто до сих пор не взглянул на пригорок в бинокль, а то б они сразу разглядели на его лысине пунктир брустверных наростов, и уж наверняка вели бы себя иначе.
Едва политрук это подумал, как немцы остановились. Танки подняли и навели на пригорок стволы своих пушек, пехота залегла. Автоматчики неторопливо слезли с брони и схоронились за корпусами танков. Командир головной машины, укрываясь на всякий случай за крышкой люка, разглядывал пригорок в бинокль. Вот к нему подошел, судя по выправке, пехотный офицер. Разговаривают…
Кто-то потеребил политрука сзади за плечо. Вестовой. Он указал на Тимофея Егорова. Тот жестами показывал: немцы — Кеша Дорофеев и Карен Меликян, которые с гранатами уже сползали с пригорка к придорожному кювету, — затем положил ладонь на оптику своей винтовки — и пальцем опять указал на немцев. Понятно: хочет отвлечь внимание, чтобы немцы не заметили Кешу и Карена. Политрук кивнул. Тимофей выстрелил быстро; как показалось политруку — почти не целясь. Пуля раздробила приставленный к глазам бинокль танкиста, немец опрокинулся, его тут же втянули в башню. Пехотный офицер дернулся к кювету, но сообразил, должно быть, что за танком будет и надежней, и достойней, повернул — тут пуля и догнала его. Он упал плашмя, автоматчики выскочили из-за танка, поволокли его за вялые руки в укрытие. Скор на расправу сержант… пора и мне поработать, решил политрук, и выбрался из окопчика.
На гребне пригорка разорвались первые снаряды. Танки били прицельно, дистанция позволяла, но рыжая пыль уже через минуту скрыла позицию пограничников. Вслепую они не станут долго долбить, к тому же они теперь знают, что у нас не только пушек, но даже противотанковых ружей нет…
Передвигаться политруку было все еще трудно, земля так и не обрела устойчивости, но на четвереньках получалось. Удары воздуха от близких разрывов то и дело опрокидывали политрука, он неловко поднимался и пробирался к очередному окопчику. Тряс пограничника за плечо или за ногу — как придется, — и говорил в глиняную маску лица: «Стрелять только наверняка. Каждая пуля должна попасть…», — пожимал напоследок плечо и направлялся к следующему окопчику. Вот такая у него работа.
Каждая пуля должна попасть… каждая пуля должна попасть…
Отведя душу, танкисты прекратили пальбу, и машины, все так же неспешно, чтобы не подставлять под пули своих автоматчиков, двинулись вперед. Тяжелая пыль оседала быстро, и когда танки поравнялись с пригорком, видимость опять стала исключительной. Каждый камень на склоне, каждая складка, каждый куст люпина и дурмана были видны — лучше не надо. И если где-то на склоне затаился парень с гранатой — пусть только высунется.
Но Кеша и Карен были уже внизу. Влипли в дно кювета. Вот до танков пятьдесят метров… тридцать… двадцать… Пора.
У пограничников было три противотанковых гранаты; в самый раз — по одной на танк. Кажется — чего проще? Положи их точно — и тогда еще поглядим — кто кого…
Но это ведь не камушки в окно любимой девушке бросать. Если ты уже пережил один бой — ты успел узнать, сколько нужно мужества, ловкости и везения, чтобы уничтожить танк. У тебя единственная попытка; ты наедине со смертью; возможно — это твое последнее в жизни движение. Всю душу в него вложить — и то может оказаться мало…
Первым выпало бросать Кеше Дорофееву. На полигоне он это делал артистично. Казалось, завяжи ему глаза — и все равно гранаты будут ложиться точно в ровик. Но когда ты замер в кювете, незащищенный, по сути — на виду, ощущая всем телом, как вздрагивает под тобой раскаленная земля, оглушаемый надвигающимся грохотом двигателей и лязгом гусениц по камням, опустошенный страхом, который подсказывает тебе спасительное бездействие, — куда в такие мгновения деваются и тренированный глазомер, и отработанный бросок. Последние минуты ожидания сдирают с тебя наносное и придуманное. Остается твоя сущность. И гранату ты сжимаешь судорожно сведенными, неразлепимыми пальцами, словно впервые в жизни, и бросаешь ее, словно впервые в жизни, — без сноровки, одним только сердцем.
У Кеши хватило и мужества, и выдержки. Он подпустил головной танк на двадцать метров; что еще надо? — верная дистанция. Но бросок получился слабый. И граната не разорвалась сразу. Чуть подпрыгнув при ударе о булыжники мостовой, она перевернулась в воздухе и покатилась по дуге, постукивая по камням, под днище танка. Водитель оказался расторопным малым. Каким-то чудом он успел сдать назад, и граната, бесполезно лопнув смрадным тротиловым чадом, лишь взломала покрытие дороги. И теперь представлялось странным, что силой, способной лишь выворотить и разбросать несколько булыжников, собирались остановить и даже уничтожить стальное чудище.
Танковый пулемет, словно киркой, вспорол разрывными пулями обе кромки кювета; выскочили автоматчики, но их ждали — и встретили нестройными, но точными выстрелами с пригорка. Лишь двое уцелели. Приседая и стреляя по брустверам от бедра, они попятились и успели спрятаться за остановившийся танк.
Выстрелы пограничников отвлекли внимание немцев, Кеша это почувствовал — и поднялся… Что он при этом успел подумать? Что в нем успело перестроиться за те мгновения, пока над головой тупо вбивало в податливую землю и порошило сухим в глаза, которые нельзя было закрыть — ведь это же бой, ведь этот резкий солнечный свет и эта земля, забившая угол рта и прыгающая перед самыми глазами, — последнее, что суждено тебе увидеть в твоей иссякающей, уже перечеркнутой жизни…
Кеша встал во весь рост, привычно замахнулся и уверенно швырнул свою последнюю гранату точно в цель.
Залечь второй раз ему не дали. Пули догнали его, он сел на наружную кромку кювета, прямой, странно вытянувшийся вверх, и так сидел какое-то время, а потом упал на спину, в пыльную полынь, только ноги в кювет свисали. Но немцы все месили и рвали свинцом то, что еще только что было Кешей Дорофеевым, а сейчас металось и вздрагивало при каждом ударе, уже плохо различимое в облаке поднятой пулями пыли.
А всего-то, чего он добился, — сорвал гусеницу головной машины.
Зато удачливей был Карен Меликян. От его гранаты полыхнул мотор второго танка, и еще не все танкисты успели выбраться на броню, как внутри стали рваться снаряды. Танк шатало, он кряхтел, будто живой, лопался на сварных швах, но крепился из последних сил, чтобы не развалиться здесь же, посреди дороги, грудой броневых листов. И все, кто был поблизости, бросились от него в придорожный кустарник — подальше от греха.
Наконец взрывы закончились, появилось чадное пламя. Оно лениво облизывало броню. Разорванный по днищу, танк казался меньше, площе. Он смирился с судьбой и терпел аутодафе.