Храм

Они не стали возвращаться к главной улице, пошли вертлявыми узкими переулками. Если селяне замечали их издали, то старались уйти в дом, но если зрительный контакт происходил — здоровались еле заметным кивком. Никто не проявлял интереса, никто не пытался скрыть внутреннего напряжения. А за что им любить меня? — равнодушно думал Илья. Если я и сбросил какие-то крохи одному из тысячи, то для остальных девятисот девяносто девяти я представляю угрозу, пусть и потенциальную. Я — камень, брошенный в их пруд. Круги расходятся по поверхности, и кто-то, разбуженный ими, собравшись с духом, уже тянется неуверенной рукой к телефону...
Храм был виден отовсюду, лишь иногда его закрывали высокие крыши. Весь в лесах, он дремал под солнцем, не обращая внимания на голубоватые вспышки электросварки в просвечивающем каркасе главного купола. «Хорошо стоит, — сказал Искендер, — только чего-то в его контуре недостает...» Пока поднимались по брусчатке, Илья поглядывал на хату Марии. Дверь была открыта, но двор был пуст. Илья знал, что сейчас не стоит к ней заходить. Быть рядом и не зайти — в этом было больше смысла, пусть и ребяческого, чем в визите, который не приблизит его к ней ни на шаг — это известно заранее, — а то и разведет их еще дальше. Но желание увидеть ее — только увидеть! ничего иного он не хотел — уже поднималось в нем, стремительно наполняло тело; еще немного — и захлестнет сердце. Никуда я от этого не денусь, думал он. Я раб этого чувства, и мне это нравится. Потому что это дает стержень моей жизни, дает ей смысл. Дает ей цель. Ведь если б не было в моей жизни Марии — ради чего б я жил? Ради денег? — но они для меня только средство. Только фундамент того будущего, которого я не мыслю без Марии. Мои деньги — только для нее, хотя я и не знаю, для чего они ей. Но у меня нет вариантов, мне больше нечего ей предложить. Только себя — и деньги. Не густо. Хотелось бы знать, что предлагают друг другу счастливые пары. Впрочем, я это знаю: они предлагают недостающий фрагмент души. Если в тебе оно есть — этот фрагмент становится общим, и вчерашние незнакомцы превращаются в неразрывную пару сиамских близнецов. Значит, во мне этого нет, у нас не совпадающие контактные группы, иначе она бы уже нашла во мне то, что ей недостает. И приняла бы меня любого — и ангела, и дьявола. И нищего, и прынца. Значит, во мне нет того, без чего страдает ее душа.
Она так и не появилась во дворе.
Как же так случилось, что до сих пор Илья не побывал в храме ни разу? Ведь каждое утро, после того, как ночевал у Марии, выходя на крыльцо, он видел эту громаду. Конечно, видел; но не замечал. Когда Мария была поблизости, тем более — рядом, Илья вообще никого и ничего не замечал. Удивительное состояние! — он и ее не замечал, разве что мельком; ведь она была не вне — она была в нем, его неотделимая часть. Ведь мы же не смотрим ежеминутно на себя в зеркало, даже если проходим мимо. Если сказать: Илья жил Марией, — это будет неверно. Он же не анализировал своего чувства (аксиома: вивисекция — удовлетворение любопытства — убивает). Илья жил им. Да — тогда, возле нее, он жил. Что-то говорил, что-то делал — сейчас уже невозможно вспомнить, что именно, как невозможно разглядеть в ярком сиянии находящиеся рядом мелкие детали. И когда выходил на крыльцо, чтобы ехать к себе на службу, он был, по сути, слеп. Он садился в свою скрипучую коричневую «четверку» и какое-то время ехал на автопилоте, и только за селом, при выезде на трассу, зрение возвращалось к нему. Не сразу, поначалу фрагментами, мир проявлялся, обрастал деталями. Мир проникал в его мозг и будил память, освобождая заботы и проблемы. Мир заслонял ими то, чем Илья жил только что, задвигал ощущение Марии в угол сознания — и гасил, гасил... Мир убеждал: дело — вот что важно, все остальное — эфемерно, мираж, спровоцированный гормонами. Прокатит волна, наступит прохладный вечер, сознание станет ясным, — вот тогда и увидишь все в истинном свете...
Не прокатила. И слава богу, что не прокатила. Ведь без этой боли чем бы жил? Ведь только эта боль не позволяла превратиться в робота. Или в животное.
Илья стоял перед храмом, смотрел на него — и ничего не чувствовал. У него не было с храмом общих рецепторов. Разумеется, он мог бы оценить гармонию храма, его мощь сжатой пружины, но для этого нужно было специально думать, а специально думать Илья не хотел. Вот так бывает: знаешь, что перед тобой человек интересный, необычный, человек, который может приоткрыть тебе дверь в новый для тебя мир, и кто знает, возможно, это изменит твою жизнь; ты это знаешь, и не делаешь ни одного шага навстречу. Может быть, даже постараешься отойти. Ничего таинственного в этом нет. Если ты полон, зачем лить через край? Другой вариант: если ты энергетически пуст, что бы перед тобой ни клали — ты все равно не сможешь это поднять. В обоих случаях работает инстинкт самосохранения. Тебя нет для меня, сказал Илья храму. Ты — всего лишь упаковка того, что я ищу. Поэтому не важничай, не напускай на себя значительности, я все равно этого не замечу.
Строительных бригад было две. Одна — сразу видно — местные мужики, другая — поголовно еврейская; эти лепили к боковой стене храма просторную пристройку. Пока стены пристройки поднялись всего на четыре-пять метров, поэтому было видно, что кирпича не жалели. Очевидно, ориентировались на ширину стен храма. Странно, что обошлись без железобетонных плит; получилось бы и быстрей, и дешевле. Потом — если б уж очень захотелось, например, чтобы новодел не отличался от прежней постройки, можно было бы обложить железобетон кирпичом. Впрочем, тут же сообразил Илья, железобетон — дело временное, а ведь они, небось, уверены, что это место выбрано Богом, и потому строят на века. Навсегда. Кстати, синагога — это еще один дактилоскопический отпечаток Матвея. Все сходится. Любопытно было бы послушать, какими словами он убалтывал Строителя засунуть синагогу под крыло православного храма.
Илья направился к храму; уже у входа понял, что идет один, и обернулся. Искендер стоял все на том же месте. Он даже не заметил, что Ильи рядом нет. Его глаза были странными, остекленевшими: он глядел в себя. Он что-то понял — и был ошеломлен своим открытием. Это хорошо: сейчас любая информация продвигала их к цели. Жаль, времени мало... Но с каких это пор я жалею о времени? Вроде бы прежде это за мной не водилось...
Илья возвратился.
— Что-нибудь случилось?
— Один проект, — сказал Искендер.
— Не понял...
— Один человек проектировал и храм, и этот новый придел. Одна рука. — Глаза Искендера были широко открыты, лицо преобразилось от внутреннего света. — Я еще издали увидал, что храму чего-то недостает. Его целостность была не завершена. Вот такое же чувство я испытал на Нерли, еще студентом, когда глядел из окна автобуса на приближающийся храм Покрова. Он был прекрасен, но это была прекрасность осколка чего-то большего. Осколка, который сохранил гармонию целого... Но там я был готов к такому восприятию — история храма мне была известна. И вдруг — здесь — то же чувство...
— Постой, — сказал Илья. — Но ведь мы шли с той стороны, откуда этого придела не видно... — Он подумал, но так и не нашел ответа. — Как же ты мог ощутить недостачу?
— Откуда я знаю? — радостно рассмеялся Искендер. — Что-то в нем было, в этом храме, в этой массе... — Он вдруг нашел подходящее слово. — Вот: при всей своей гармонии, храм показался мне усеченным... Или вот так будет точнее: он показался мне зажатым. Лишенным свободы. — Искендер видел, что Илья не вполне понимает его, и потому испытал нечто вроде досады. — Ну представь бутон. Это еще не цветок. Но уже и цветок — накануне его свободы.
— Ты поэт, — улыбнулся Илья.
— В нашем народе каждый мужчина — поэт, — убежденно сказал Искендер.
— А тебе не кажется, — сказал Илья, — что с этой пристройкой храм станет кособоким, потеряет свою гармонию?
— Так ведь с противоположной стороны, где пока ничего нет, — должен быть точно такой же придел! — Илья никогда не видел Искендера таким. Ему здесь будет хорошо, подумал он. — Именно это я и ощутил! Сразу ощутил, с первого взгляда. А сейчас понимаю, отчего это чувство возникло: этот храм задуман не прямоугольным. В плане — если сверху посмотреть — он должен иметь форму креста. Традиционное решение. Оно объясняет удлиненность храма. — У Искендера вдруг родился еще один образ — и он опять рассмеялся от удовольствия. — Чтобы взлететь — ему недоставало крыльев!