Аграрная история Древнего мира

Читаем едва ли не центральное, с точки зрения его «дальнобойности» место из упомянутой XXIV главы, которое так часто цитировалось что, подчас, уже забывается — в каком месте и по какому поводу (одновременно вполне конкретному и в то же время «абстрактному»: теоретико-методологическому и мировоззренческому) оно появилось в «Капитале»: «Различные моменты первоначального накопления распределяются, исторически более или менее последовательно, между различными странами, а именно: между Испанией, Португалией, Голландией, Францией и Англией… Но все они пользуются государственной властью, т. е. концентрированным и организованным общественным насилием, чтобы ускорить процесс превращения феодального способа производства в капиталистический и сократить его переходные стадии. Насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым. Само насилие есть экономическая потенция» (4, 761).
Что касается «беременности» старого общества новым, — этот «диалектический» оборот М. Вебер вполне мог списать за счет гегельянского прогрессизма автора «Капитала». Но вот что касается государственной власти как концентрированного и организованного общественного насилия, то этот «ход мысли» неоднократно всплывает в веберовских рассуждениях о государственной «легитимации» насилия, о «естественном» праве государства на его применение. Наряду с торговлей, а зачастую существенно опережая ее, насилие античных государств, предстает у М. Вебера решающим рычагом их капиталистического развития, инструментом того самого «первоначального» накопления», на результатах которого покоились древние цивилизации, погибавшие в тот момент, когда так или иначе перекрывались его источники.
В последней главе «Капитала» достаточно широко и впечатляюще представлена еще одна тема, развитие которой могло навести на мысль о неслучайной связи античного капитализма с рабовладением. Это — роль и место использования рабского труда в процессе «первоначального накопления» в Западной Европе и Америке. «Англия получила право вплоть до 1743 г. поставлять в испанскую Америку 4800 негров ежегодно. Ливерпуль вырос на торговле рабами. Последняя является его методом первоначального накопления… В 1743 г. Ливерпуль использовал для торговли рабами 15 кораблей, в 1751 г. — 53 корабля, в 1760 г. — 74, в 1770–96 и в 1772 г. 132 корабля». (4, 769). Подобный размах работорговли, свидетельствовавший о ее экономической целесообразности в Новое время, невольно подталкивал исследователей к более далеко идущему умозаключению: если, таким образом, оказывается, что современный капитализм и рабовладение не так уж исключают друг друга, то так ли уж невероятным было бы предположение о существовании капитализма, основанного на рабстве, в глубокой древности? Тем более, что чисто экономический анализ понятия капитализма, проделанный М. Вебером, убеждал его в том, что это последнее не исключает вывода об экономической «релевантности» рабовладения, способного — при определенных обстоятельствах — стимулировать не только хозяйственное, но также политическое, и, так сказать, культурно-историческое развитие отдельных народов и стран.
Таким было общее заключение, которое витало в «теоретическом воображении» молодого, но уже многообещающего автора статьи (не оставшейся незамеченной) «Социальные причины падения античной культуры», опубликованной еще в 1896 году, но уже содержавшей основополагающие идеи и конструктивные схемы положенные как в основание «Города», так и в фундамент «Аграрной истории Древнего мира».
А теперь вспомним веберовский перечень способов «помещения капитала во времена классической древности»: разработка рудников» (осуществлявшаяся главным образом рабами) (…) плантационное производство» (опять-таки с помощью рабского труда); отдача внаем (иногда обученных) рабов или устройство их как самостоятельных ремесленников или торговцев «за оброк», как бы сказали русские», «наконец, капиталистическая эксплуатация обученных ремеслу рабов, принадлежащих в полную собственность или же взятых в залог, производившаяся в «мастерских» или без них…» (2, 19). Он, этот перечень, должен подчеркнуть роль рабского труда в формировании и функционировании античного капитализма.
Однако в противоположность Т. Моммзену и Э. Мейеру, склонным акцентировать черты, роднящие античный капитализм с современным («новейшим»), М. Вебер ни на минуту не забывает о специфических особенностях первого, резко противополагающих его последнему. «…Экономическое своеобразие капиталистической эксплуатации находящихся в собственном владении рабов (Sklavenbesitzes), в отличие от системы «свободного труда, заключается прежде всего в громадном повышении (Steigerung) количества капитала; затрачиваемого на содержание живой рабочей силы и вкладываемого в покупку ее; когда, в случае застоя в деле, раб оказывается незанятым, капитал этот не только не приносит процентов, — как и машина, — но и «съедает», кроме того (в буквальном смысле слова), непрерывно присоединяемые к нему прибавки. Из этого одного уже следует замедление 1) оборота капитала и 2) процесса образования капитала вообще» (2, 21–22).
В тесной связи с этим обстоятельством оказывается включение в это, казалось бы, «чисто экономическое» рассуждение — его политической составляющей, которая до тех пор оставалась на заднем плане (хотя и молчаливо предполагалась, учитывая «синтетичность» веберовской социологии). Ибо «…настоящая же, «капиталистическая» эксплуатация раба, как простого орудия производства, находила себе границу в своей зависимости от правильной поставки рабов на рынок, т. е. от успешности войн» (2, 22). Ведь «…полная капиталистическая эксплуатация его рабочей силы была возможна при не только юридической, но и фактической безсемейности раба, т. е. при системе казарм, которая, однако, делала невозможным пополнение класса рабов из собственной среды. Иначе стоимость и содержание женщин и воспитание детей ложились бы мертвым балластом на основной капитал» (2, 22–23).
Развивая мысль о решающем значении «военно-политической» составляющей в истории античного капитализма М. Вебер пишет: «Военное (…) расширение территории государства и большие победы обыкновенно способствовали расширению рабовладения, удешевлению рабов и вместе с тем усиливали побуждение к капиталистической эксплуатации рабов в собственном производстве (плантации, мореходство, горное дело, ἐργάστήριον, и т. д.)» (2, 30). На этом основании он делает вывод о том, насколько «сильно» «…политические судьбы и особенности отдельных стран должны были влиять на степень развития свободного и несвободного труда в их отношении друг к другу, на размеры капиталистической эксплуатации этого последнего и на ее направление (…) обременение военными повинностями свободного населения являлось премией за рабский труд больше всего там, где включавшему в свой состав вооруженных за свой счет крестьян и мелких горожан ополчению из свободных граждан приходилось вести хронические войны крупного стиля, как это было во времена расцвета эллинской демократии и в республиканском Риме» (2, 30–31).
Но, как со всей решительностью утверждает М. Вебер, «…одно военное устройство, как таковое, само по себе не имело решающего значения для степени развития рабства, и, следовательно, не определяло окончательно степени и направления в развитии античного «капитализма». Напротив, громадное влияние имели тут общие политические основы античной жизни и в особенности обусловливаемый, в конце концов, политическим строем характер государственного управления, в частности, управления финансового» (2, 31). В целом же, как неоднократно повторял М. Вебер, античный капитализм, в противоположность современному, «промышленному», стоял «на политическом якоре». И стоило только разрубить канат, связывавший древний капитализм с этим «якорем», как оказывалась разрушенной и другая — «золотая» (торгово-экономическая) цель, связывавшая его с военно-политическим «якорем». Так, в изображении М. Вебера, ярко окрашенным плохо скрытой полемикой с «формационным» толкованием капитализма и его истории, выглядит судьба античного капитализма.