Аграрная история Древнего мира
И тем не менее все эти аспекты понятия города, фиксируемые в более узких понятиях специальных научных дисциплин, должны быть — в итоге его всестороннего рассмотрения — сведены в рамках более общей категории, которая уже не должна принадлежать никакой науке, кроме социологии, взятой в самом широком смысле этого термина. Причем в отличие от понятий других научных дисциплин, с помощью которых концептуализируются экономический, политический, юридический и другие аспекты городской жизни, обобщающая категория города «синтезирует» (Гегель сказал бы «снимает») в себе содержание всех остальных. Только в отличие от гегелевского «снятия» в веберовском синтезе эти различия не растворяются, а, напротив, заостряются в обобщающей категории, поскольку читателю каждый раз дается понять, какой аспект городской жизни имеется в виду, когда упоминается город.
Так что необходимость «безусловно придерживаться различия» между вышеупомянутыми аспектами синтетического понятия города не только не «отменяется, но, напротив, становится тем более настоятельной, что в каждом конкретном случае приходится одновременно учитывать, «иметь в виду», присутствие в рассматриваемом предмете не одного-единственного аспекта, но и целого ряда других, внутренне с ним связанных. Отсюда — дополнительные трудности читателей веберовских текстов, не привыкших к суровым требованиям «медленного чтения», к которому призывал даже Ф. Ницше, «налету» схватывавший нетривиальные мысли.
Итак, отправным пунктом веберовского — синтетического, то есть (в данном случае) социологического, определения понятия города является «двоица», уже принадлежащая к категории множества, а не единства: «рынок» и «бург», уже хронологически далеко не всегда совмещавшиеся друг с другом, поскольку в одних случаях «бург» (городская крепость) предшествовал появлению рынка, а в других, наоборот, последний предшествовал первому. «Бург» символизировал военно-политическую составляющую города, «рынок» — его экономическую составляющую. К военно-политической составляющей примыкала уже «чисто» административная: «городской суд», предполагавший «хотя бы какое-то, но собственное, городское, право» (1, 323).
Но сверх того город в целом конституировался и как своего рода «корпорация», выраставшая из разного рода социальных общностей (родовых «общин» и межродовых «союзов»), то есть, если вспомнить Ф. Тенниса, образований как общинного («гемайншафтного»), так и собственно общественного («гезельшафтного») типа, противоположность каковых постепенно стиралась в городских рамках. Если иметь в виду традиционные дисциплинарные разграничения, то именно этот последний аспект города и должен был бы оставаться предметом «собственно социологического» рассмотрения в точном смысле этого словосочетания, которое, как видим, представлялось слишком узким с точки зрения «синтезирующей» социологии М. Вебера.
* * *Как видим, объединение в одном издании трех веберовских работ, хронологически относящихся к различным периодам творчества М. Вебера, вовсе не случайно. Во-первых, все они отмечены бросающимся в глаза единством его социологического и специфически исторического интересов, которое характерно далеко не для всех социологов минувшего века, особенно тех из них, которые спешат причислить себя к «элитарному» кругу «чистых теоретиков», склонных выводить свои концепции из социологических абстракций, кажущихся им тем более глубокими, чем дальше они от всякой «материи», в особенности же — исторической, включая историю самой социологии. Во-вторых, и «Город», и «Аграрная история Древнего мира», и лекции по «Истории хозяйства» объединены объемностью исследовательской оптики их автора, предполагавшей видение исторической реальности — будь это «полис», сельское хозяйство, взятое в различные исторические периоды, или история хозяйства в целом, — одновременно с нескольких точек зрения: не только «собственно» социологической, но и юридически-правовой, и, как сказали бы сегодня, «политологической», и экономической.
В-третьих, что вытекает из двух названных пунктов, каждая из перечисленных работ в отдельности, и все они вместе свидетельствуют обозначальной синтетичности исследовательского подхода М. Вебера, которая изначально подталкивала его на путь обновленной социологии, понятой как синтез наук об обществе, произрастающий на единственно возможной для него почве Истории. Причем дело здесь не только в том, что город, или хозяйство в качестве особенно сложных («комплексных») объектов исследования требует соответствующей «комплексности» исследовательского инструментария. Историческое исследование города знает и его «одномерные» рассмотрения — например, чисто экономические, или чисто политические. Однако сущность веберовского подхода такова, что она требует многоаспектности рассмотрения, предполагающей синтез этих различных аспектов как цель всего исследования. Причем речь шла совсем не о «выведении» одного аспекта анализа из другого (например, политического из экономического, или наоборот, как того требовал монизм — все равно какой, материалистический или идеалистический), а о существенно ином. О том, чтобы совместить их в рамках целостного рассмотрения исследуемого предмета, отведя ему свое место в итоговой картине.
То, как этого можно достичь М. Вебер продемонстрировал раньше, чем была опубликована первая из упомянутых нами работ, — в своей знаменитой «Протестантской этике», за которой последовал целый ряд новаторских исследований, составивших три тома его монументальной «Хозяйственной этики мировых религий». Задавшись вопросом ставшим уже традиционным в его времена, — о роли духовного фактора в развитии материального производства (или — в переводе на догматический язык «материалистического понимания истории» — о соотношении «базиса и надстройки») автор «Протестантской этики» предложил гениальное решение разверзнувшейся здесь антиномии. Он отказался от глобальной (и неразрешимой в этой своей глобальности) постановки вопроса и предложил конкретизировать сам этот вопрос, ограничив его узкими рамками «хозяйственной этики» различных религий и ее роли в эмпирически фиксируемой истории исповедующих их народов.
При этом, проблема локализовалась в рамках вполне определенного исторического пространства, например, точки пересечения «протестантской этики» и того, что можно было бы конкретно фиксировать как «дух» капитализма, животворную идею этого последнего. (Работа, название которое заставляет вспомнить о «Рождении трагедии из духа музыки», где «дух музыки» сталкивается на узенькой дорожке с «трагедией» как определенным культурно-историческим феноменом, трактуемым как одно из двух противоборствующих начал западной культуры вообще.
«Проклятый вопрос» о роли идей в общественном развитии «изымался» таким образом из отвлеченной сферы социального философствования и погружался в стихию вполне конкретного исследования определенного типа хозяйственной этики, его рождения из лона протестантской религии и воздействия на образ жизни людей, его исповедующих. В центре исследовательского интереса оказывается, таким образом, вполне обозримая в каждом конкретном случае проблема определения места и роли в жизни «вот этого» индивидуума этической установки на хозяйственную деятельность, предполагающую соответствующую систему поведения и что здесь самое существенное — религиозное оправдание, обоснование этой «системы», придающее высший смысл повседневной деятельности религиозно озабоченных (или, как сказал бы М. Вебер, «религиозно музыкальных») людей.
Таким образом социально-философская проблема утрачивала свою непреодолимую отвлеченность и выводилась, если хотите, на чисто эмпирический уровень, — уровень исторического эксперимента, который действительно был произведен в рамках определенной «общины» верующих, каковой в каждом данном случае представал протестантизм. Это и был многообещающий переход от социальной философии к социологии, от философии истории — к социологическому исследованию. Переход, который, как это продемонстрировали и «Город», и «Аграрная история Древнего мира», открывал для социологии новые возможности, которые, к сожалению, остаются невостребованными нашим социологическим сообществом до сих пор.