Кровь

-- У нас все ходы просчитаны и записаны, -- буркнул я и поинтересовался: -- А многие получали пятерки? 
-- А вот это уже вторжение в частную жизнь, -- поставила она меня на место. 
-- Виноват, исправлюсь! -- по-военному отчеканил я, вызвав снова ее улыбку. -- Хотя я только тем и занимаюсь последний час, что вторгаюсь в вашу жизнь. 
-- Ладно, лучше скажите мне, что вы-то делаете на улице ночью? 
Надо сказать, что я совершенно забыл о своем положении, и вопрос девушки заставил меня не только вспомнить о Косте и черных джипах, но и лихорадочно выдумывать что-нибудь правдоподобное. Однако мимика моего лица уже сделала свое дело, и я увидел, что в глазах Василисы усилился бриз. 
-- Надеюсь, вы не совершили какого-нибудь преступления? 
-- Пока нет. Врать я не хочу, а история моего бомжевания довольно длинна и не очень интересна. 
-- Мне кажется, что вы все-таки врете, -- она была бескомпромиссна, -а мы вроде бы говорим сегодня только правду. Или нет? 
Я посмотрел ей в глаза, думая одновременно, что втягивать ее в игру, где правила неизвестны даже мне, а людей уже убивают, опасно. 
Но она, словно прочитав мое самое сокровенное желание, сказала: 
-- Хорошо. Может, я и ошибаюсь в очередной раз в жизни, но... идемте ко мне пить кофе. Там все и расскажете. -- Повернулась и пошла к подъезду. Я не шевелился. Ответственность перед ней не позволяла мне идти, хотя я безумно хотел этого. На пороге подъезда она удивленно обернулась. 
-- Что-то не так? 
Я подошел. Надеюсь, мои глаза были красноречивей слов. 
-- Я, наверное, полный идиот. Я очень хочу пойти, но я действительно оказался в ситуации, в которую просто не имею права вас втягивать. Даже рассказывать о ней не имею права. Ради вас же самой. 
-- Послушайте, -- бриз начал переходить в шторм, -- это удивительно. Получается, что я вас уговариваю пойти ко мне пить кофе. Это уже наглость. Ведь это вы мне говорили о том, что мы не случайно встретились. И еще: мне все время кажется, что я вас где-то видела. Где? 
Я был слегка ошеломлен ее напором и поэтому просто сказал: 
-- Я -- репортер. Вы могли видеть меня по телевизору. 
Она молча глядела на меня, словно что-то высчитывая, и я не совсем понял ее взгляд. Там было и узнавание, но, кроме него, появилась какая-то жесткость. И я не знал, что это. Зато она коротко подытожила: 
-- Идемте. 
И я пошел. 
Это была обычная двухкомнатная "хрущеба", хотя в ней была сделана перепланировка и комнаты оказались изолированными. 
Василиса усадила меня в кресло, а сама отправилась на кухню готовить кофе. 
Я огляделся. Ничего особенного: шкаф, складной диван, кресло, книжные полки. Мое внимание привлекла фотография, висевшая на стене. Я встал и прочитал надпись, сделанную на английском языке: "Фотография модели Теотиуакана, выполненная сотрудниками Национального музея антропологии города Мехико". 
Позади раздались шаги и голос хозяйки: 
-- Черт, обрезалась. 
Я посмотрел на ее палец, где проступила кровь, и в моей памяти возникла красная пирамида, а вместе с ней и жертвы Легенды. 
-- Больно? 
-- Да нет, чепуха. Что вас так заинтересовало? 
-- Это Мексика? -- спросил я, кивая на фотографию. 
-- Да. Город, строительство которого относят к ольмекам, жившим за несколько тысячелетий до нашей эры. А что? 
-- Город, который мне снился. 
-- Что, это он? 
-- Нет, но очень похож. 
-- Может, тогда вы напишете еще одну диссертацию на тему предназначения пирамид и их строительства? -- Она снова была саркастичной, но на этот раз мне почудилось, что в ее словах не было прежней доброжелательности. В чем дело? Или показалось? 
-- Я этого не знаю. До конца не знаю. Знаю только, что использовались они не для погребения фараонов, а представляли собой своеобразные заводы по перемещению душ и переливанию крови. 
-- Хм, вот как. -- В ее глазах снова возник интерес, и мои сомнения отлетели прочь. -- Как же все это происходило? 
Я описал то, что видел во сне. Василиса часто задавала вопросы, на которые до этого я никакого внимания не обращал. Ее интересовало все: надписи на стенах, одежда, язык, назначение предметов и еще куча всякой белиберды, как будто она сама собиралась писать диссертацию. В конце концов, она заключила: 
-- Ну и ну. Настолько правдоподобно, что я сама начинаю заражаться мистикой. Интересно, что известные науке факты совпадают с вашим описанием. Но главное: многие загадки вдруг обретают смысл, хотя и дикий для нашего сознания, но, возможно, вполне оправданный с точки зрения людей той эпохи. Впрочем, время, которое вы описываете, не совсем принадлежит ольмекам, а кому -- я затрудняюсь сказать. 
Она посидела в задумчивости несколько минут и потом сказала то, чего я давно ждал и очень надеялся, что это забудется: 
-- Теперь рассказывайте, что у вас произошло. 
Если до этого она сидела в кресле против меня, свесив ноги, то теперь взобралась на него целиком, и из его глубины на меня глядели только ее глаза. Она готова была слушать. 
Я снова начал рассказывать, но теперь меня не перебивали. 
Когда я закончил, она не изменила своего положения, как кошка, уютно свернувшаяся в клубок, и сидела так минут пять, не говоря ни слова. Потом встала, коротко сказав: 
-- Вы спите в этой комнате. Белье и одеяло в шкафу. Я -- в душ. Спокойной ночи, -- и вышла. 
Я остался один, не зная, как на все это реагировать. Мои сомнения вернулись. Тон был холодный, да и глаза не лучше. Она вела себя так, как будто изучает меня, и -- главное -- что-то знает. Что? Кто она такая, кроме того, что историк? Да историк ли? Впрочем, об ольмеках она что-то знала. Вряд ли те, на танках, стали бы засылать ко мне кого-то, да еще с таким совпадением интересов. Ведь сон мне приснился только сегодня. Не контролируют же они сны, черт возьми! 
Тогда, что? 
Я слышал, как она вышла из душа. Заглянув в мою комнату уже в халате и в чем-то вроде чалмы на мокрой голове, в которой показалась мне просто королевой, бросила: 
-- Ко мне не приставать, -- и скрылась. 
Вот так. Просто и отчетливо. Впрочем, я и не собирался приставать, только этого мне не хватало. Я постелил и снова провалился в древность. 
4. 
Кисть художника медленно опускалась вдоль лица Полной Луны. Меж сжатых губ Ветра едва виднелся кончик языка, выражавший усердие. Он всегда немного высовывал язык, когда был увлечен. А этот портрет был первым случаем, когда художник все время оставался недоволен. То здесь не так, то там. Ученики, окружавшие его вначале работы, потеряли к ней интерес и уже четыре дня занимались своими делами. Ветер этого не замечал.