Отрицаю тебя, Йотенгейм ! (Должно было быть не так - 2)

Бутырское утро свеженько напомнило нам, что никакие удивительные способности и бывшие заслуги не помешают нам встать перед проверяющим с руками за спину, а вся наша свобода воли -- это молчать. -- "У вас все в порядке? -- спросил проверяющий. -- Что молчите? Я спрашиваю, все ли в порядке. Молчите? Ну, молчите..." Что ж, за это на проверке не бьют. Вызовут "слегка" -- там другое дело. Филлипинца заказали с вещами. Трясущимися руками бедный доктор стал собирать баул, будучи, видимо, уверен, что его снова отведут в какое-то страшное место. Открылись тормоза, и вертух, с утра недовольный чем-то, просящим тоном сказал другому: "Слушай, отведи этого мудака, ладно?" -- "Куда? К иностранцам?" -- "Ну. Думали, якут. Эй, ты, ты кто там? Ладно, давай выходи, хули встал в дверях". Так мы расстались с мэром города Багио господином Хуаном Лабо. -- "Такая шняга" -- заметил кто-то, когда захлопнулись тормоза. "Такая страна" -- говорил знакомый американец, объясняя тем самым российские странности, но тогда ни он, ни я еще не знали, что правильнее говорить: такая шняга. 
А время шло, в нашей хате не лечили никого, ребята собрались по преимуществу сыновья своих родителей, т.е. бабки за них двинули, за что наказание ожидалось минимальное. Наш болезный и битый съездил на суд -- "на меру". Меру ему не изменили. Судья задала провокационный вопрос: считает ли обвиняемый себя виновным, и парень с горячностью ответил: "Нет!" Я сутки потратил, чтобы вбить в его башку: о виновности "на мере" ни слова. Однако парень, как истинный арестант, мне не поверил. А шансы у него были: самое легкое обвинение в хранении незначительного количества наркоты. Но -- хотел бы я видеть того, кто умеет учиться на чужих ошибках. Встречи с адвокатом стали реже (все-таки не удобно было напрягать Ирину Николаевну лишними посещениями тюрьмы, входя в которую, как она призналась позже, адвокат не может быть уверен, что выйдет из нее); уважаемый следователь пропал прочно; но было ясно одно: я побеждаю, идя по единственно возможному медленному пути: невидимые лица используют невидимые связи, а умеренные, но убедительные угрозы Косуле обеспечивают путь на больницу в матросскую Тишину, куда в одно прекрасное утро меня повезли снова. 
Этап на больницу сопровождается упрощенной процедурой сдачи казенки, прямо тут, на продоле, отчего чувствуешь неизменное волнение: всему вопреки, а вдруг свобода? О чем еще мечтать арестанту. Самая важная забота --убедиться, что едешь на больницу, а не на общак, поэтому сданная казенка успокаивает, к тому же вопрос, что говорить на Матросске, уже не страшит; чувствовать себя в привилегированном положении неистребимо приятно даже в тюрьме. На первом этаже я оказался в одиночке, но не в стакане, а с лавочкой. Позже подсадили парня, в боксе стало тесно, но мы, естественно, закурили, покрыв туманом желтую лампочку, грязно-зеленые стены и друг друга. -- "Ты на больницу?" -- поинтересовался парень, глядя на полотенце, которым я перетянул поясницу (пояс отобрали и сказали, что отдадут позже). -- "Точно не знаю. Видимо, да. Если не трудно, помоги затянуть потуже. А ты?" -- "Я на волю, срок статьи истек". Вот это да! Этот парень сейчас выйдет из тюрьмы и пойдет сам, куда захочет. Вот это -- да... -"Сам-то откуда?" -- "Из спидовой хаты" -- тут, по правде сказать, передернуло, и я постарался отодвинуться от соседа. -- "То есть, на Бутырке тоже есть спидовые хаты?" --"Конечно" -- парень перечислил, какие. -"Заболел в тюрьме?" -- "Нет, на воле. У нас компания тесная, всегда один баян был". -- "На воле сможешь позвонить?" -- "Да, давай телефон". Тут я задумался, а что это я в одиночке вдруг встречаюсь с тем, кто уходит на волю. -- "Нет, -- говорю, -- не надо ничего". 
Этап оказался немногочисленным, поместился в УАЗ, как было однажды. Каждого заковали в наручники, отчего ожидаемая радость увидеть Москву померкла. Когда ты в наручниках, очень хочется убивать тех, кто тебе их предназначил, поэтому ни в окно, ни на мусора с автоматом во время езды смотреть не хотелось. На морозном солнечном дворе Матросской Тишины самочувствие улучшилось. Наручники сняли и дали возможность постоять на воздухе, где взгляд, конечно же, стремится в небо, белесое высокое пустое московское небо. Сбоку опоры какой-то постройки. Опускаю глаза и сталкиваюсь взглядом со старым знакомым. Вася! Кот, повидав тысячи арестантов, узнает меня сразу, это очевидно. И поступает чисто по-арестантски: не видит меня в упор и медленно исчезает за небольшой опорой. Делаю шаг в сторону, так же неторопливо, как Вася, чтобы не привлечь ничьего внимания и увидеть за колонной кота. Вася, видя такое дело, так же аккуратно делает шаг назад, и опять его не видно. Знает серый, что от этого арестанта хорошего ждать нельзя, еще возьмет за шкибот и отнесет в хату два два восемь. Получается, не освободился Вася, а всего лишь уехал на зону. Впрочем, за высокими стенами он как дома. Рожденный в тюрьме, как истинный россиянин, он должен быть патриотом. Вася, Вася... Шняга все это. Самые большие патриоты, Вася, это государственные ворюги, да и то потому, что красть в других местах не умеют. Держи хвост трубой, беги за ворота, когда поедет автозэк, тебя пропустят, и узнаешь другой мир, где живут свободные кошки, где дурманят невиданные тобой доселе краски и запахи, где тебя ждет справедливая борьба за жизнь и за все, что ты хочешь. Беги, Вася. 
Приемный кабинет преодолевается автоматически. Приемщица смотрит в историю болезни, задает вопрос, ответа не слушает, и -- все, Павлов, не мешайте, идите на сборку, сейчас отведут во второе отделение. Тюремная Мекка достигнута опять. С каким спокойным сердцем шагаешь за вертухаем. Что шагаешь, это, конечно, кажется, на самом деле плетешься, и вертухай терпеливо ждет, когда дошкандыбаешь до очередной двери. В знакомом поднебесном коридоре останавливаемся не перед той дверью, где я был раньше. -- "Слушай, старшой, давай меня в двадцатую, я недавно оттуда, меня там ждут". Несмотря на то, что камера для меня определена, старшой самым удивительным образом соглашается, и мы идем дальше. -- "Сюда?" -- "Да, в самый раз".