В интересах революции
Размеренная жизнь только-только сросшейся семьи Томских почти вся состояла из работы. Анатолий давал книгам вторую жизнь, делал пригодными для дальнейшего использования, а Елена их сортировала, отделяла научную литературу от художественной, иностранную – от русской, испорченные плесенью и погрызенные крысами тома – от хорошо сохранившихся. Затем книги и газеты попадали в руки браминов, и те продолжали сортировку по своему усмотрению, то есть по степени значимости для Полиса, для всего метро. Конвейер по отделению зерен от плевел заканчивался в хранилище на станции Библиотека имени Ленина. Там фолианты ставились на соответствующие, пронумерованные полки, и при первой необходимости нужная книга отыскивалась очень быстро.
Полезное занятие, но в то же время такое нудное! Лучше уж Полянка и милый сердцу, потрепанный томик, который можно не обрабатывать для других, а читать самому.
Томский ощупал вместительные карманы своего плаща. Почему-то сегодня он не прихватил сюда ни одной из любимых книг. Спичек тоже не было. Впрочем, разжигать костер на вычищенной до блеска станции он не стал, да и не смог бы из-за отсутствия топлива. Зачем же понадобилось приходить сюда? Что его привело? Толя прошел к торцу платформы и остановился у панно, изображающего счастливую молодую пару с ребенком. Все здесь имело философский подтекст. Пальмовая ветка в руке женщины символизировала мир на земле, малыш на плече отца – продолжение каждого человека в его потомках, а все они вместе – бессмертие человечества и радости семейной жизни. Создать такое панно мог только счастливый художник, думал Толя. Счастливый и наивный художник, не подозревающий о том, что очень скоро человечество лишится будущего, которое он так талантливо воспел.
Во время предыдущих посещений Анатолий не раз задерживался перед этим панно, изучая его в мельчайших деталях. Однако сегодня молодая семья, как и вся Полянка, выглядела немного иначе, как-то более торжественно, чем обычно. Золоченые фигуры празднично поблескивали на фоне ярко-красного флага. Ему вдруг показалось, что женщина махнула пальмовой веткой, словно подзывая к себе.
Сколько он слышал о том, что станция эта – Станция судьбы – говорит с иными своими посетителями. Слышал и не верил. Или верил? Мечтал верить, поэтому сбегал из Полиса с книжкой именно сюда, несмотря на все опасности. Томский хотел встретиться со своей судьбой и узнать ее ближе.
Снова качнулась ветка в руке молодой девушки. Затрепетал под порывами ветра флажок в руках у ребенка.
– Ты меня слышишь? – прошелестел чужой голос.
Началось…
Ему вдруг стало невыразимо страшно.
Томский почувствовал, что тело одеревенело и он не может сдвинуться с места. Яркие лампы в другом конце платформы начали гаснуть одна за другой. Станция стремительно погружалась во тьму. Ничего… Большинство из бывавших на станции говорили, что тут и нет никакого света.
Надо было собрать в кулак всю волю и не поддаваться панике. Уже в полной темноте Толик вновь услышал голос и понял, что его зовет Лена. Вспыхнул огонек мазутной лампы, и Томский увидел лицо склонившейся над ним жены.
– Да просыпайся же! – воскликнула она.
Сон… Приключение на Полянке оказалось сном! Как же он сразу-то не сообразил?!
Никто не стал бы драить нежилую станцию до зеркального блеска. Он был у себя дома, на Боровицкой, рядом с Еленой.
– Что случилось?
– Тебе не кажется, что тесновато?
– Тебе не кажется, что можно было подобрать момент и получше для этого разговора? – Толя сел в постели и потер глаза. – Что за срочность? – Но вся его сердитость сошла на нет, когда он увидел мерцающую, летучую улыбку на Лениных губах.
– Как думаешь, у нас хороший дом? – спросила она каким-то мягким, округлым голосом.
Дом был хорош, но подтвердить это он мог бы и утром. Под жилье им выделили одну из комнатушек на Боровицкой, в заложенной красным кирпичом арке с деревянной дверью. Места не хватало, передвигаться по комнате одновременно было невозможно, но Лена не придавала значения мелким неудобствам. Это ничего: говорят, на Красной линии все, кроме партийного руководства, спят в общих бараках.
Оказавшись счастливой – пусть и временной – обладательницей отдельного жилья, Лена принялась вить гнездо. Она обустраивала их быт старательно, не обращая внимания на возражения привыкшего к спартанской обстановке Толика. Торговалась с продавцами тканей неизвестного происхождения и назначения, которые теперь использовались жителями метро в качестве постельного белья. Получала несказанное удовольствие, когда удавалось добыть не простую алюминиевую посуду с неизменными вмятинами на боках, а настоящие фарфоровые тарелки и кружки. Ругала Томского, если тот забывал вытереть сапоги о коврик у входа. С упоением занималась уборкой.
Толик тоже принял посильное участие в обустройстве жилища. Дом есть дом, и ему не пристало быть безликим. Он не может быть похожим на другие комнатушки, устроенные в арках Боровицкой.
Задача казалась простой только на первый взгляд. На деле молодым супругам приходилось прикладывать уйму усилий, чтобы сделать из квартирки что-то большее, чем просто место для еды и сна. И им это с грехом пополам удалось. Толик мог с полным основанием гордиться и собственным семейным очагом, и его хозяйкой. Он даже согласился терпеть фаянсовый бюстик Ленина на прикроватной тумбочке. Время от времени Томский демонстративно поглаживал Ильича по лампообразной голове и ласково называл «вождищем», вообще обращаясь с ним как с безгласным и безвредным домашним животным. Типа аквариумной рыбки.
Впрочем, Елена догадывалась, что упрямый Томский поступился принципами не только ради нее, хотя тот ни словом об этом не обмолвился. Если для бывшей комсомолки Ильич был напоминанием о счастливой жизни на красной ветке, то Толик испытывал чувство вины за то, что так поступил с настоящим телом покойного вождя пролетариата при угоне траурного поезда с Лубянки.
Глядя сонными глазами на поблескивающую в мазутном свете ленинскую лысину, Толик силился понять, к чему клонит Елена.
Отчаявшись дождаться, пока тот додумается наконец сам, Лена покачала головой и рассмеялась Толиной недогадливости.
– Думаю, что это будет мальчик… – сказала она.
Толик вскочил с кровати так порывисто, что лишь чудом не опрокинул жестянку с маслом и горящим фитилем.
– Ты…
Он хотел еще что-то сказать, но все слова разом вылетели из головы.
Вот о чем хотела сообщить ему Полянка, ниспославшая странный сон! Поток счастья вынес Толика и Лену на платформу, где он закружил возлюбленную в танце. Елена поняла: еще чуть-чуть – и будущий отец завопит так, что разбудит всю станцию, и зажала рот мужа ладонью.
Томский подхватил Лену на руки, отнес в комнату, уложил на кровать и прижался ухом к животу жены.
Толя своих родителей потерял в Катаклизм, и те немногие обрывки воспоминаний о семейной жизни, которые оставались в его душе, означали для него совершенное счастье, безмятежность, тепло. Он никогда не мог понять своих сверстников, которые обозленно или озабоченно бухтели, что их «баба залетела». Случилось бы такое с ним самим, думал Толя, вот было бы счастье! А тут еще от девушки, которую он так ярко любил, по-настоящему, впервые в своей жизни…
Доказывать будущему отцу, что месяц – слишком малый срок для того, чтобы услышать ребенка, было бесполезно. Он утверждал, что малыш уже шевелится, и до самого утра не отпускал Лену от себя дальше, покрывая ее лоб и щеки восторженными поцелуями.
Когда Боровицкая начала просыпаться, Елена не выдержала и прогнала обалдевшего от счастья Толика на работу, пообещав родить к его приходу. Шагая по еще безлюдной платформе, Томский улыбался. Он испытывал непреодолимое желание рассказать о том, что произошло, первому встречному. Однако редкие, пока еще сонные обитатели Боровицкой явно были не готовы к тому, чтобы разделить его счастье.
До своего трудового места, расположенного в западном вестибюле Арбатской, Томский летел как на крыльях. Работа, которую он еще вчера считал монотонной и нудной, сейчас казалась благословением.