Рассказы из сборника 'Отступление'

Время от времени у Константана портилось настроение. Это случалось в те моменты, когда ему предлагали новую роль. 
- Одно и то же, - сказал он как-то утром приятелю, с унылым видом листая очередную пьесу. - Постоянно одно и то же. 
- Давай, я попробую догадаться, о чем идет речь, - сказал Филипп. Было время завтрака, и он сидел за столом напротив друга, методично постукивая ложечкой по скорлупе яйца. - Ты - промышленник. Занят производством духов. 
- Автомобилей. 
- Автомобилей? Какая великолепная пьеса! Продолжаем: твоя жена изменяет тебе с итальянцем. 
- С венгром. Мне уже столько раз наставляли рога, что у меня есть повод для развода с целой монастырской школой английских девиц, - сказал с горькой усмешкой Константан. 
Филипп ухмыльнулся и, подняв палец, ораторским тоном произнес: 
- Я обращаюсь к тебе, Алексис Константан, как к незыблемому столпу французского театра. Скажи, что бы мы делали, если бы мужьям не наставляли рога?! Когда думаешь о столь ужасной возможности, голова идет кругом. Передай мне, пожалуйста, соль. 
- Наступит день, - мрачно произнес Алексис, - когда ты удивишься. Они предложат мне новую роль, а я откажусь. Это не карьера, а какая-то болезнь... 
- Наступит день, - мягко сказал Филипп, - когда ты сыграешь Сирано. Я в этом не сомневаюсь. 
Филипп был мягким, добропорядочным и очень милым человеком. Он любил Алексиса и делал все, чтобы смягчить страдания обманутого честолюбия друга. 
Но подобные моменты, когда Алексис ясно видел, что его карьера быстро катится под откос вместе с бесконечной чередой не запоминающихся, жалких ролей, наступали сравнительно редко. Он не завидовал Филиппу, а если и завидовал, то совсем немного для актера, и в глубине души постоянно лелеял надежду, что новый театральный сезон станет совсем иным. В последний момент в труппе могут произойти изменения, один из друзей-актеров, занятой в сложной и интересной роли умирает, и его, Алексиса, призывают, чтобы он заполнил неожиданно возникший вакуум в дневном спектакле. На парижской сцене вдруг может появиться необыкновенно проницательный продюсер, который позвонит ему и скажет: 
- Константан, я давно слежу за вами. Вы понапрасну тратите жизнь, соглашаясь на эти бездарные роли. Передо мной лежит рукопись пьесы, в которой жизненный путь героя начинается в девятнадцать лет, а заканчивается в восемьдесят пять. Женщины не могут перед ним устоять, а на сцене он проводит два часа и двенадцать минут... 
Но друзья почему-то не умирали, а, если и умирали, то были заняты в скверных ролях. Проницательные продюсеры в Париже не возникали. Схема, по которой предстояло развиваться его карьере, была предельно ясна до тех пор, пока немцы не вошли в Париж. 
Немцы, любившие Париж больше чем Берлин, и считавшие себя знатоками, ценителями и покровителями европейского искусства, почти не вмешивались в театральную жизнь столицы. Правда, все пьесы еврейских авторов немедленно исчезли со сцены, а театры, которыми владели евреи, были за определенную цену переданы более приемлемым для новых властей французам. Спектакли, в которых англичане, американцы или русские изображались в благоприятном свете, были, естественно, запрещены, но в целом немцы нанесли театру урона не больше, чем могли нанести крупные кинофирмы, получи они столько же власти, сколько имели оккупанты. 
Филипп в то время был занят в зажигательном спектакле о франко-прусской войне. В третьем и четвертом актах пьесы французы красиво погибали от копий прусских улан, так что о возобновлении постановки не могло быть и речи. Однако Алексис играл в своей обычной сладенькой поделке, вполне приемлемой для всех, кроме истинных любителей театра. Постановщика этой пьески пригласил к себе Комиссар по вопросам культуры - романтически настроенный баварский немец в чине полковника, - и предложил вернуть спектакль на подмостки. 
- Да, это - действительно проблема, - сказал Алексис. Он и Филипп токовали на эту тему всю ночь. За окнами было темно и тихо, а коньяка к этому времени было уже выпито немало. - Ведь у меня только одна профессия. Я - всего лишь актер. 
- Да, - ответил Филипп. Он, вытянувшись во весь рост, лежал на кушетке, придерживая на груди рюмку с коньяком. 
- Пекарь продолжает выпекать хлеб. Врач не прекращает лечить. Вне зависимости от того, есть немцы или нет... 
- Да, - согласился Филипп. 
- Ведь, в конце концов, эта пьеса и в Третьей республике пользовалась большим успехом. 
- Да, - согласился Филипп. - Но особенно громкий успех она имела во время правления Калигулы. 
- Она никому не может причинить вреда 
- Точно, - сказал Филипп и добавил: - Передай-ка мне коньяк. 
- В ней нет ничего такого, что могло бы принести пользу нацистам. 
- Именно, - сказал Филипп. 
После этого обмена репликами возникла пауза. С улицы донесся звук шагов марширующих людей. Строем шли всего три или четыре человека, но их кованые сапоги стучали о мостовую так громко, что казалось, будто марширует целая армия. 
- Немцы, - заметил Филипп. - Они ходят строем на свадьбу, на любовные свидания и в сортир... 
- Ты собираешься играть в этом сезоне? - спросил Алексис. 
Филипп покачал рюмку с коньяком в руке, помолчал и ответил: 
- Нет, я не собираюсь играть в этом сезоне. 
- Что же ты намерен делать? 
- Я намерен пить коньяк и перечитывать лучшие пьесы Мольера. 
Алексис прислушался к топоту удаляющихся в сторону Монпарнаса сапог и спросил: 
- А в следующем сезоне ты играть будешь? 
- Нет, - ответил Филипп, - я начну играть в тот сезон, когда в Париже останутся только мертвые немцы. 
- И ты считаешь, что будет неправильно играть даже в такой пьесе, в которой я... 
Филипп медленно поводил рюмкой с коньком под носом и сказал: 
- Каждый должен решать это для себя сам. Я не вправе навязывать кому-либо свое мнение по такому вопросу. 
- Значит, ты думаешь, что это неправильно? - не сдавался Алексис. 
- Я... - медленно и тихо заговорил Филипп в большую коньячную рюмку из тонкого стекла. - Я полагаю, что это - предательство. Я не хочу быть товаром на рынке развлечений для смелых, германских воителей-блондинов. 
Два друга некоторое время молчали. На улице кто-то хрипло ревел lied1 Шуберта, и сквозь этот рев до слуха друзей едва доносилось женское хихиканье.