Вячеслав Пьецух - Пятое доказательство

Вячеслав Пьецух.
Пятое доказательство.
Николай Модников, великовозрастный оболтус, отсидел «на зоне» свой второй срок за кражу (всего-то и украдено было: канистра бензина, дрель с набором победитовых сверел и новый комбинезон), съездил развеяться в Яро­славль, где едва не влип в новую неприятность, подравшись в привокзальном буфете с местными босяками, и вернулся в родимый город — некогда столицу могущественного княжества, а теперь бедный, по преимуществу деревянный, грязный, грустный, вообще какой-то непоправимо опустившийся городок. Чем тут жило-дышало население — непонятно, ибо из признаков культуры только и оставалось, что железнодорожная станция, возле которой по субботам бы­вали танцы, торговые каменные ряды, выстроенные еще во времена государя Александра I Благословенного, церковь при кладбище, жалкая гостиница да облупившийся Дом культуры с коринфскими колоннами по фасаду; все про­чее было — двухэтажные бревенчатые бараки, точно нехотя выстраивающие­ся в улицы, многочисленные пруды, замусоренные металлоломом и сносив­шимися покрышками, в которых резвилась птица, выгоны для мелкого рогатого скота и целые кварталы сараев, частично выполненные из досок, а частично из дерзко нестроительного материала, вроде щитов от тяжелых пу­шек. Впрочем, в городке жили два профессиональных художника, писатель-фантаст, и еще одна дама в преклонных годах сочиняла сказки. Вместе с тем тут по-деревенски все знали друг друга, если не по именам-отчествам, то хотя бы по именам, а если не по именам, то уж в лицо-то точно.
Итак, Николай Модников воротился в родимый город — и заскучал. Заня­тий здесь у него не было никаких, поскольку, во-первых, гроша ломаного не было за душой, во-вторых, ему не хотелось знаться со сверстниками, которые поголовно отсидели свои срока и могли разбудить в нем больные воспомина­ния, а в-третьих, у Николая душа не лежала к производительному труду. С утра до обеда он валялся на роскошной кровати орехового дерева, которую у здеш­него почтмейстера экспроприировал его дед, придумывая, что бы такое ему пропить, потом съедал сковороду пустых макарон, изо дня в день подаваемых матерью на обед, потом шел прогуляться до железнодорожной станции и об­ратно, после снова заваливался на кровать и то таращился в старенький теле­визор, то принимался за какую-нибудь детскую книжку, то начинал размыш­лять о никчемности своей жизни. Так как размышлял он невнятно и забубёнными словами, суть его размышлений в общих чертах нужно свести к тому, что ежели он родился, то должно же из этого следовать что-то более радостное, чем пре­ступления и отсидки; или — отправлялся Модников от обратного — жизнь про­сто-напросто представляет собой тягостную общественную нагрузку, вроде обыкновения ходить по субботам в баню, и ее надо только перетерпеть... Са­мое занятное было то, что размышления Модникова неизменно сводились к такой загадке: как бы потихоньку пропить кровать? Этот эпилог следует на­звать загадочным потому, что, собственно, как это возможно — потихоньку пропить кровать?
В тот самый день, когда Николай Модников решил пропить кровать под предлогом небольшого пожара от самовозгорания телевизора и занял под эту негоцию две тысячи у соседей, когда он уже крепко выпил, проспался, снова выпил в столовой неподалеку и направился в магазин за сравнительно деше­вым немецким спиртом, ему на глаза попалась красочная афиша, уведомляв­шая горожан, что-де сего числа в Доме культуры имеет быть лекция самодея­тельного проповедника Соколова на тему: «Христос с тобой». Будучи трезвым, Модников на эту лекцию не пошел бы ни за какие благополучия, но поскольку его и без того блажная кровь была сильно отравлена алкоголем и в таком со­стоянии он вечно совершал необдуманные поступки, вплоть до фантастиче­ских (однажды Модников на спор съел живьем подраненного мальчишками сизаря), он надумал сходить на лекцию, объявленную в афише, с тем чтобы принципиально разоблачить религиозные предрассудки и таким образом ос­тавить проповедника в дураках. Специально для этой роли он подготовлен не был и понадеялся на кураж.
Народу в Доме культуры собралось так много, что, как говорится, яблоку негде было упасть, поскольку в тот вечер по телевизору показывали бесконеч­ное «Лебединое озеро» и еще потому, что проповедники были внове. Модни­ков занял место поближе к выходу и прямо из горлышка принялся попивать дешевый немецкий спирт (он не то что спирт пил неразбавленным, а как-то раз пролил на полированный стол остатки причудливой дряни, которой пы­тался опохмелиться, и сильно удивился, что полировка немедленно скукожи­лась и сошла). Впрочем, соседи не обращали на Модникова никакого внима­ния, потому что мужики этого городка пили когда угодно и где угодно и в ожидании проповеди говорили о конце света, исходя из таких несомненных признаков, как исчезновение из оборота двухкопеечных монет и небывалое для здешних мест нашествие саранчи.
Проповедник Соколов оказался мелким, моложавым, лысоватым мужчи­ной с лицом, исполненным человеческого достоинства, и Модников решил про себя, что такого «на зоне» забили бы в первый день. Говорил проповедник настолько нудно и непонятно, что Николая вскоре дрема разобрала и он де­монстративно несколько раз всхрапнул. Даже попросту набезобразничать трудно было, то есть не представлялось возможным подать какую-нибудь хулиган­скую реплику, так как сначала Соколов твердил об апокрифических евангели­ях, а потом долго распространялся о доказательствах Божьего бытия, последо­вательно космологическом, теологическом и онтологическом, каковые развеял философ Кант, выдвинувший свое, четвертое доказательство, — одним словом, хулиганскую реплику к месту подать и то было нельзя, поскольку этими мате­риями Модников не владел.
Когда Соколов, переводя дух, вытащил большой носовой платок, чтобы обтереть лысину, со своего места поднялась приемщица молокопункта Ксе­ния Колпакова.
— А вот у моего зятя, — сказала она, как-то не по-доброму складывая на груди руки, — существовала корова голландка, которая стоит как «жигули». Так что же вы думаете: соседи ей глаза выкололи, потому что она давала по два с половиной ведра шестипроцентного молока... Это как с точки зрения Бога, и что нам на это скажет философ Кант?!
— Философ Кант нам уже ничего не скажет, — ответил Соколов с улыбкой чуть задумчивой, чуть печальной, — потому что он умер давным-давно. А лич­но я вот что могу сказать... И Бог есть, и злые люди есть, как независимо друг от друга на земле существуют любовь и болезни, безводные пустыни и рай­ские уголки. Просто злые люди не знают Бога, и поэтому для Бога их тоже нет. Конечно, злодей может нечаянно прожить благополучную жизнь и мирно скон­чаться в своей постели, но чаще всего эта публика сидит по тюрьмам, мрет до срока и попадает в разные дурацкие переделки. А безукоризненно добрых лю­дей Бог хранит как зеницу ока. Я вот, например, за свою жизнь комара не прихлопнул, черного слова никому не сказал, и поэтому у меня такое чувство, точно я существую за пазухой у Христа. Ко мне хулиган на улице и то ни разу не подошел...
«Ага!» — сказал Модников про себя, распаляясь злорадным чувством, и в голове у него мгновенно сложился коварный план: именно, он надумал встре­тить проповедника после лекции, избить его до бесчувствия и, таким образом, провести своеобразную атеистическую работу, которая укрепила бы горожан в материалистическом миропонимании и одновременно образумила бы про­поведника Соколова.
Когда до конца лекции, судя по всему, оставались считанные минуты, Модников из первых покинул зал, обошел Дом культуры с торца, занял пози­цию у служебного входа и с наслаждением закурил. Тихо и темно было во­круг, только фонарь, висевший перед Домом культуры, раскачивался на не­слышном ветру, как бы прощупывая площадь по диагонали; прошумел вдали поезд, после завыл на дворе у директора горторга собаковолк, потом где-то поблизости дико женщина завопила, верно, ее прижали местные огольцы. Наконец, захлопали двери центрального входа и народ повалил на площадь. Модников весь напрягся, ожидая появления проповедника, но еще не скоро заслышал его шаги. И надо же такому случиться: едва Коля Модников заслы­шал его шаги, как откуда ни возьмись появился мужик и попросил прикурить от Колиного окурка; прикуривал прохожий так долго и основательно, что Мод­ников начал уже сердиться. Когда же мужик пошел дальше своей дорогой, мерцая в черном воздухе огоньком, проповедника Соколова и след простыл, — видимо, тот умудрился проскользнуть мимо, в то время как Коля возился со своим незнакомцем, который его даже не поблагодарил и успел раствориться в коловращении горожан. Главное дело, это был именно незнакомец, то есть Модников отродясь его в городе не видал. Такое многозначительное откры­тие не могло пройти для него бесследно: Модникова обуял какой-то приятный ужас, и он немедленно протрезвел.