Заколдованная страна
– Ничего себе благостная идея! – воскликнула Вера с недобрым выражением на лице. – Да ведь коммунизм – это ранжир, это в публичный дом и то строем, это «Кто был ничем, тот станет всем», и души нету как таковой, кругом одна химия, – а вы говорите, благостная идея! Только не убеждайте меня, пожалуйста, что «Капитал» извратили разные негодяи – коммунизм так и родился с необратимым параличом! Вспомните-ка фаланстеры, индульгенцию «Насилие – повивальная бабка истории», ленинскую теорию диктатуры меньшинства против абсолютного большинства, и вам сразу станет понятно, что нечего было, в сущности, извращать…
Я возразил на это:
– Но ведь и христианство – это не только «не убий», «не укради» и «возлюби врага своего», а еще и «кесарю кесарево», «несть власти, кроме как от бога» и «не мир я принес, но меч». Точно так же и в коммунизме: фаланстеры – это одно, а «от каждого по способностям, каждому по потребностям» – это уже будет совсем другое.
Вера спросила с ожесточением:
– А что вы нам всю дорогу навязываете Христа? Что он вам дался-то, не пойму?
– То есть как это?! – в недоумении сказал я.
– Да нет никакого Христа, неужели не понятно, и коммунизм ваш – обман, и Христос – обман!
– Ну, это вы хватили! – сказал Тараканий Бог. – В том-то, милые дамы, и штука, что Христос есть, причем есть, как вода, как воздух, как хлеб, как любое материальное вещество! Я хочу сказать, что даже если его и нет, то он есть уже потому, что нужен; вот он мне необходим, скажем, в качестве организационного момента, и чтобы было кому пожаловаться, и он есть! и он меня питает, как воздух, вода и хлеб! Вы, уважаемая Вера Викторовна, как-то чудно понимаете веру в бога. Вы, наверное, полагаете, что он сидит себе где-нибудь на планете Альфа-Центавра и с тоской взирает на наш бедлам. А бог не то, он совсем не то! Вот если есть на земле двести человек, способных беспричинно творить добро и мыслить безо всякого меркантильного интереса, то это и есть Иисус Христос!
– Между прочим, – заметил я, – мыслили безо всякого меркантильного интереса не только Иоанн Златоуст, но и князь Петр Александрович Кропоткин, и даже князь мыслил себе во вред. А ведь он был коммунистом в смысле конечной цели, он только средства ее достижения довольно причудливые предлагал. Но кто бы мог угадать, что еще при его жизни из анархизма сделают идеологию разгула и грабежа?! Разве можно было предугадать, что постулат «кто не работает, тот не ест», выдвинутый, между прочим, еще апостолом Петром, кажется, в «Послании к коринфянам», на практике даст совершенно непредвиденный результат: никто толком не работает, и все по-человечески не едят… В каком страшном сне могло присниться, что диктатура пролетариата, замысленная как, собственно, абсолютная свобода 99% людей, которые добывают хлеб в поте лица своего согласно завету бога-Отца, во зло 1 % притеснителей и воров, обернется диктатурой партийных мандаринов, концлагерями, возрождением крепостничества и упразднением всяких гражданских прав?! С другой стороны, вы знаете, какие гадости вытворяли первые христиане? Они целенаправленно совершали все мыслимые преступления, от разбоя па больших дорогах до отцеубийства, потому что Христос сказал: «Не праведников пришел я звать, но грешников» – недаром про них написал Тацит, что мерзостями своими они восстановили против себя весь Рим. Нет, дорогие граждане, это не христианство никуда не годится, а люди – олухи, это не коммунизм – злостная утопия, а человек – долдон! И вообще первым коммунистом был Иисус Христос!
– Первым коммунистом, – сказала Вера, – был фараон Джосер, который построил первую пирамиду.
– Нет, – возразил Тараканий Бог, – фараон Джосер, по нынешним понятиям, был троцкистом. То есть большевиком с уклоном в энтузиазм и, так сказать, лагеризацию всей страны. Иначе хрен с маслом он бы построил первую пирамиду.
Я продолжал настаивать:
– Да нет, именно что Иисус Христос был основателем пракоммунистического идеала! Ибо он обещал людям Царствие божие на земле. Да только люди-то, по бесконечной слабости своей, из Христа сделали пугало, а, фигурально выражаясь, в зале ожидания, устроили кровавую мясорубку.
– Но ведь, наверное, все это можно было как-то предугадать? – спросила Ольга так робко, мило и, я бы даже сказал, любовно, что вслед за нервными нашими восклицаниями ее вопрос прозвучал решительным диссонансом. – Ведь если нам известно, что человек любую святыню способен испоганить и извратить, то, видимо, тридцать седьмой год можно было предсказать еще в самом начале века, сразу после II съезда РСДРП?…
– Даже еще раньше, – сказал Тараканий Бог. – По следам Великой французской революции, особенно в связи с заговором Бабефа.
– И даже еще раньше, – заметил я. – Когда Платон свою «Политику» написал.
– Тогда в чем же дело? – спросила Ольга. Я ответил:
– А бог его знает, в чем… Вообще человек – бесконечно загадочное существо, а русский человек в особенности. Конечно, и немцы, скажем, откалывали номера, возьмем хотя бы их Реформацию, но такой воспламеняемости, романтичности и легкомыслия во всей земле не найдешь, только у нас в России. Да что там человек – у нас даже животные не в себе! Вот на позапрошлой неделе мои соседи оскопили по пьянке собственного кота, так что же вы думаете? – бедняга выбросился в окошко с пятого этажа!
– Трудно с вами не согласиться, – сказал Тараканий Бог, – это точно: загадочная мы нация. Приведу в пример мою матушку – ну, до святости легкомысленная старушка! Когда мы еще жили в Тамбове и я только-только начал учиться у одного знаменитого колдуна, сестра моя, Тамара Кирилловна, ненароком приглянулась одному районному прокурору. И стал он ее преследовать, месяца три проходу не давал, говорит, если ты со мной не ляжешь, я всю твою семью раскидаю по лагерям.
И, действительно, через какое-то время он мне из ничего организовал уголовное дело лет так на пять усиленного режима. Тогда Тамара Кирилловна, ангельская душа, навестила-таки этого негодяя, чтобы спасти меня от тюрьмы. Ну, сижу я на кухне, пью горькую третьи сутки, щетиной весь зарос, руки трясутся, до последнего исхудал, а матушка как-то приходит и говорит. «Ты чего это небритый, уж не влюбился ли ненароком?» Это ничего, что я рассказываю такие интимные вещи?
– Ничего, – успокоила его Ольга.
Затрудняюсь определить по какой причине, но нелепый рассказ Тараканьего Бога воротил меня в глубокую старину, которую я копал уже, наверное, битый час, надеясь разрешить для себя вопрос, отчего мы такие бедные, неопрятные, позаброшенные, – видимо, странный анекдот навел меня на какую-то историческую параллель, и я скоро сообразил, на какую именно, у Тараканьего Бога благостная старушка горе приняла за влюбленность, а киевляне в 1113 году приняли евреев за источник своих несчастий. Нет, не так…
Около того времени, что Вильгельм Завоеватель захватил Англию, папа Урбан II призвал христиан к крестовым походам в Святую землю, во Франции только-только вошла в моду поэма «Песнь о Роланде», а на Востоке появились трактаты великого целителя Авиценны, – Русское государство вступило в эпоху междоусобиц, которые привели его к расколу на несколько самостоятельных государств. Однако в самом начале XII столетия Киевская империя не только возродилась на сравнительно короткое время, но и в пространственном отношении значительно раздобрела. Случилось это при Владимире II Мономахе – между прочим, женатом на Гите Гарольдовне, дочери последнего англосаксонского короля – который был рожден от Всеволода Ярославовича и принцессы Марии, чада басилевса Константина IX Мономаха; случилось, можно сказать, вопреки исторической логике, невзначай. В апреле 1113 года взбунтовался стольный град Киев: в результате горожане побили и пограбили множество киевских пудеев, надо полагать, из чисто экономического интереса, поскольку тогдашняя Русь была до такой степени веротерпима и расположена по отношению к инородцам, что даже киевляне имели «своих поганых», то есть булгар, печенегов и берендеев, которые в зимнее время жили лагерем на Подоле, а летом откочевывали за Днепр. И вот перед лицом народной угрозы князья и князьки были вынуждены вернуться к идее единовластья и пригласили на киевский престол Владимира Всеволодовича Мономаха, крупнейший авторитет своего времени, умницу, литератора, тонкого политика и воителя; народ принял его воцарение благосклонно. Тут кстати было бы поразмышлять вот о каком предмете: несмотря на то, что у нас всегда существовала пропасть между простолюдином и самодержцем, в ту пору и князь, и смерд говорили на едином языке, и хлеб ели один и тот же, и одежды носили одинакового покроя, и на поле брани сражались вместе, в одном строю, и поэтому народ вряд ли почитал своих князей высшими существами, а разве что существами иного состава крови, славяно-варяжской, буйной, так что если между ними сложились патриархальные, в своем роде даже семейные отношения, то это немудрено; тем более что эти отношения строились на довольно простой основе – князь оберегал простолюдина с его чадами, домочадцами, имуществом и наделом от нашествия бусурман, а простолюдин за то выплачивал ему дань; и как только нарушался этот неписаный договор княжеской стороной, народ самым бесцеремонным образом восстанавливал справедливость, например, он взял и поднялся с дрекольем на сыновей Ярослава Мудрого, не сумевших в 1068 году остановить нашествие половцев, потребовал от них созыва народного ополчения, а в противном случае грозил поджечь город и всем миром уйти на жительство в Византию; то есть народ не шутя спрашивал со своих вождей и всегда был готов по-свойски их поучить – это не говоря уже о Великом Новгороде и о Пскове, где князей терпели только в силу военной необходимости. Однако со временем начал складываться иной, деспотический стйль правления и, соответственно, характер отношений потомков Рюрика со славянским простонародьем, каковой, так надо полагать, был обусловлен крайним политическим эгоизмом, двойной военной необходимостью, включающей оборону от половецких набегов и междоусобные дележи, а также той загадочной особенностью всякой русской организации, при которой сменный мастер гораздо более министра хозяин и самодур. Как-то так со временем получилось, что князья и князьки вышли у народа из-под контроля, ввязались меж собой в бесконечную неправедную войну и вообще вытворяли, что только заблагорассудится: наводили на Русь половцев и литву, жгли на кострах язычников, как это случилось в 1227 году в Новгороде, на Ярославовом дворе, где были казнены четыре волхва, то есть четыре жреца Перуна, вырезали целые русские города, продавали в рабство тысячи соотечественников, как это неоднократно проделывал владимиро-суздальский князь Андрей Боголюбский, истый христианин, строитель и книгочей. Словом, иссохла и оборвалась пуповина, соединявшая народоводителей и народ, и многочисленные Рюриковичи стали организаторами государственного нестроения, доверенными лицами злого рока; не исключено, что простой русский люд – бессознательный и неугомонный носитель национальной идеи – просто-напросто оказался бессильным перед натиском доблестных искателей престолов, земель, имущества и рабов, как добро обыкновенно бывает бессильно перед злодейством, что этот простой русский люд в конце концов расплевался со своими мелкотравчатыми князьями и впал в спасительную апатию. Но, во всяком случае, ясно, отчего в Киеве благосклонно было принято восшествие на великокняжеский престол Владимира Мономаха, который держал сердце на половцев и слыл поборником единого государства.