Четвертый Рим

Райкомовское заседание прошло, как проходят все таковские заседания, без сучка, без задоринки, и, когда он уже направлялся к выходу, его остановил старый знакомый по фамилии Свиридонов, который поздоровался и спросил: 
- Ты, конечно, в курсе проекта Дворца Советов? 
- В курсе, - ответил он. 
- Вот что в связи с этим проектом мне представляется подозрительным: площади Дворца используются крайне неэффективно, просто тысячи квадратных метров у них паруют, словно кто-то нарочно задумал свести к минимуму отдачу от площадей. Взять хотя бы статую Ленина - ведь примерно кубический километр пространства не используется никак, в то время как внутри ее можно, например, устроить библиотеку... 
Александров-Агентов призадумался и сказал: 
- Может быть, ты и прав. Пока по этой линии к нам тревожных сигналов не поступало, однако ухо надо держать востро. Ведь кругом враги, Свиридонов, плюнуть нельзя, чтобы не попасть в затаившегося врага! И вот что мы с тобой сделаем, Свиридонов: ты набросай свои соображения на бумаге, а я позабочусь о том, чтобы твою записку не оставили без внимания. 
- Да, собственно, документик уже готов, - сказал Свиридонов и протянул ему папку из коричневого картона. 
С тем они и разошлись по своим делам: Павел Сергеевич спешил назад в техникум, Александров-Агентов - к себе в "контору", где его ожидал пренеприятный допрос подследственного Грачева, пренеприятный по той причине, что этого Грачева он знал еще с гражданской войны, когда они вместе громили белое воинство Улагая. 
Погода на дворе тем временем резко переменилась, и, пока он ехал до Малой Лубянки в автомобиле, ни с того ни с сего набежали тучи, сильно похолодало, и вдруг с низкого неба повалил снег. "Ничего себе погодка! подумал он. - Снег в Москве двадцать восьмого апреля! Что-то я этой диалектики не пойму..." 
Войдя в свой кабинет на втором этаже, Александров-Агентов сел за простой канцелярский стол, пригладил руками волосы, посмотрел в окно, за которым без времени встали сумерки, рябые от снегопада, и сказал себе внутренним голосом, что называется, не терпящим возражений: никаких сантиментов по отношению к бывшим товарищам по борьбе, если отца родного нужно будет подвести под 58-ю статью, он и отца родного не пощадит. Вообще он был человек жертвенного направления и всю гражданскую войну искал героического конца. 
Когда конвойный ввел в его кабинет подследственного Грачева, он указал тому на некрашеный табурет, отстоявший от стола в почтительном удалении, обмакнул перо в чернильницу и сказал: 
- Фамилия? 
- Виктор, - обратился к нему Грачев, - ты можешь объяснить, что, собственно, происходит? 
- Фамилия? - бесстрастно повторил он и посмотрел на Грачева как бы стеклянным взглядом. 
Подследственный покорно назвал фамилию, имя-отчество, род занятий, ответил на десяток других формальных вопросов, но потом не удержался и повторил: 
- Виктор, ведь мы с тобой не чужие люди, скажи ты мне ради Бога, что происходит, зачем я здесь?! 
Александров-Агентов вполне по-людски вздохнул, и, то ли оттого, что его смутила испуганная покорность подследственного, то ли оттого, что ему некстати припомнилось, как в двадцатом году они на пару вымачивали в луже окаменевшие сухари, то ли оттого, что у некогда геройского мужика Грачева теперь заметно дрожали пальцы, ему вдруг захотелось объясниться начистоту. 
- Что происходит, говоришь... - с деланным гневом переспросил он. - А классовая борьба происходит, закономерная и безжалостная классовая борьба. Некоторые интеллигентные круги мечтают о социализме с голубыми ленточками по бокам и знать не хотят, что объективно это означает реставрацию власти помещиков и капиталистов, которые только того и ждут, чтобы большевики размагнитились и в конце концов скатились к гнилому либерализму; про белогвардейское подполье, вредителей, троцкистов я даже не говорю. С другой стороны, честные люди, бесконечно преданные делу партии Ленина Сталина, всячески мешают этой публике повернуть вспять колесо истории, и, понятное дело, между ними идет борьба не на жизнь, а на смерть. Вот это самое только и происходит... 
- Я вполне согласен с теорией обострения классовой борьбы, - сообщил Грачев, - но при чем здесь я? 
- А при том, что ее логика не считается с мелкобуржуазными понятиями о личности, праве, справедливости, здравом смысле. При том, что логика классовой борьбы все подминает под себя во имя высшей, конечной цели: человеческие желания, правду, неправду, родственные отношения, былые заслуги, кстати, и, уж во всяком случае, неразоружившегося врага. 
- Все это так, - стоял на своем Грачев, - но ведь я-то ни сном ни духом не противостоял генеральной линии, ведь я стопроцентно разделяю платформу большевиков! 
- А это неважно. 
- Как так неважно?! 
- А так - неважно. Ведь, скажем, смерти неважно, хороший ты человек или подлец, она просто приходит и забирает тебя к себе. Так и классовая борьба: если ей нужно, чтобы ты пострадал ради освобождения пролетариев всей планеты, то ты, безусловно, пострадаешь, будь ты хоть командармом, хоть партийцем со второго года. И я приму эту муку, если потребуется партии большевиков, несмотря на то, что я коммунист до мозга костей, да и всякий примет, поскольку интересы мировой революции не идут ни в какое сравнение с отдельно взятой житейской драмой. Так вот сегодня партии надо, чтобы ты выступил как вредитель в сфере кооперации, чтобы ты, положим, изо дня в день сыпал туберкулезные палочки в цельное молоко. 
Грачев схватился за голову и сказал: 
- Вот этого я никак не могу понять! Зачем партии нужно, чтобы я отравлял продукты питания, ну зачем?! 
- Затем, что в переходный период нам требуется жесткая, могущественная власть, иначе мировой капитализм нас задавит и разотрет. Ведь русский народ - мямля, размазня, да еще у него руки приделаны кое-как, и поэтому наш народ надо постоянно держать в намагниченном состоянии, то есть в ежовых рукавицах надо его держать, чтобы он - покуда не перекуется на новый лад - мог бы полноценно трудиться и, если потребуется, отстоять завоевания великого Октября. А для этого необходимо воспитывать в людях бдительность, объединить их чувством опасности перед лицом недремлющего врага. Вот почему большевики проводят такую линию: профилактический осмотр партийных рядов, нейтрализация потенциального противника, железная дисциплина во всех сферах жизни, вплоть до применения высшей меры социальной защиты, плюс, так сказать, нагнетание международной и внутренней обстановки. В результате мы имеем жесткую и могущественную власть, насущность которой отлично понимают сознательные рабочие и крестьяне, ибо только такая власть способна противостоять капиталистическому окружению и привести страну к намеченным рубежам... Вот если бы мы в Англии какой жили, тогда другое дело, тогда бы установка была помягче, а то ведь у нас в Союзе каждый второй не может фамилию подписать, спились все к чертовой матери, вор на воре, да еще каждый мало-мальски грамотный человек сам себе Иисус Христос!.. 
- Да, я это понимаю, - сказал Грачев. 
- А раз понимаешь, то давай подписывай, что ты сыпал туберкулезные палочки в цельное молоко. 
- Я только сомневаюсь, что туберкулезные палочки можно сыпать... 
- Ты, Грачев, не умничай, а подписывай, что тебе говорят, - строго сказал Александров-Агентов и подвинул в сторону подследственного исписанный лист бумаги. - Тем более что перед партией совершенно безгрешных нет. Или ты обручальное кольцо таскаешь, или антисоветские анекдоты слышал, да не донес, или у тебя жена путается черт-те с кем... 
Грачев спросил с каким-то гибельно-торжественным выражением: 
- Так ты полагаешь, что моя подпись объективно сыграет в пользу пролетариата? 
- Это даже можешь не сомневаться, - сказал ему Александров-Агентов. 
- Ну тогда ладно, - сказал Грачев и вдруг чему-то нервным образом ухмыльнулся. 
После того как конвойный увел подследственного назад в камеру, Александров-Агентов принялся названивать в Кремль одному знакомому мужику. Когда на том конце провода взяли трубку, он как-то доверительно, вполголоса сообщил, что сейчас подошлет с порученцем одну бумагу и хорошо было бы сделать так, чтобы эта бумага дошла до Бати.