Журнал «Если», 1995 № 06

В их совместной жизни было десятилетие-другое, когда они старели вместе. Потом терапия — та самая, от которой он отказался, — вернула ей молодость, и теперь Карен выглядела самое большее на сорок.
— В городе была, — крикнула она по-китайски, доставая вещмешок из заднего багажника ПТХ. — Обдумывали идею искусственного сообщества, ну и засиделись… — Она увидела русского и застыла у крыльца, покусывая нижнюю губу. Чуть позже огляделась по сторонам и, не обнаружив других машин, озадаченно посмотрела на мужа.
— Это гость, — сказал он. — Его зовут Павел.
— Мы незнакомы. — Мирский спустился, протягивая руку. — Павел Мирский.
Карен вежливо улыбнулась, но в ней уже проснулся инстинкт опасности.
— Как самочувствие? — спросила она мужа, глядя в пустоту и морща лоб.
— Прекрасно. Его зовут Павел Мирский, — повторил Ланье с нарочито драматичной интонацией.
— Знакомое имя. Это не тот ли русский офицер, что натворил дел на Камне, а потом сбежал по Пути? Не он? — Ее глаза обвиняюще впились в Ланье. «Что тут происходит?» — читалось на ее лице. Она знала Мирского по историческим хроникам. Ланье не повезло.
— Надеюсь, я вам не помешал, — сказал русский.
— Это его сын? — спросила она у Ланье.
Ланье отрицательно покачал головой. Карен стояла на ступеньке, сложив руки на груди.
— Ты уверен, что тут все в порядке? Не разыгрываешь? — Она поднялась еще на одну ступеньку и обратилась к Ланье на китайском: — Кто этот человек?
Ланье ответил тоже по-китайски:
— Кажется, это действительно тот самый пропавший русский. Он вернулся и рассказывает очень странные вещи. Я его повезу к Корженовскому.
Карен медленно прошла около русского, рассматривая его и пожевывая нижнюю губу.
— Как он сюда попал?
Мирский глядел в пустоту.
— Этого я еще не объяснял, — сказал он. — Лучше подождать, когда все закончится.
— Вы никак не можете быть Мирским, — произнесла Карен. — Если вы не дурачите моего мужа, значит, все, чему нас учили, — ложь.
— Никакая это не ложь, — возразил русский. — И я рад наконец познакомиться с вашим мужем, которого всегда считал умным и проницательным человеком, прирожденным лидером. Я вас обоих поздравляю.
— С чем? — опешил Ланье.
— С тем, что вы нашли друг друга.
— Спасибо, — буркнула Карен, чья подозрительность быстро перерастала в гнев. — Гарри, ты еще не угощал нашего гостя?
Она понесла вещмешок в дом.
— С минуты на минуту сядет шаттл. Мы перекусили и выпили пива.
При упоминании о пиве русский блаженно улыбнулся.
Карен уже возилась в кухне. Чуть позже из зашторенного окна, выходившего на крыльцо, донеслись ее слова:
— Мы хотим отобрать в Крайстчерче два-три десятка деревенских вожаков и студентов-политологов. — Она говорила спокойно, видимо, решила сменить тему. — Отправим их в Ось Торо, организуем что-то вроде коммуны прямо в городской памяти. Цель — создать прочнейшие общественные связи, для чего обычно требуется не год и не два. Если получится, ребята будут действовать как одна семья. Ты только вообрази политика, который и с коллегами, и со всеми избирателями связан чувством родства! Разве не здорово?
Ланье вдруг ощутил усталость. Ничего уже не хотелось, только бы лечь на старую кушетку у камина и закрыть глаза.
— Шаттл. — Мирский вытянул руку. По ту сторону долины замелькали белые вспышки, затем сверкнули над верхушками деревьев огни. Карен вернулась на крыльцо и обеспокоенно посмотрела на мужа.
— Черт побери, что ты затеял?! — спросила она вполголоса. — Куда собрался?
Ланье указал подбородком вверх.
— На Камень. — Грань между нереальным и реальным таяла. Происходящее казалось невероятным, окружающий мир — зыбким. — Когда вернусь, не знаю.
— Нельзя тебе одному. А я лететь не могу, завтра должна быть в Крайстчерче. — Она растерянно смотрела на Ланье. Карен была отнюдь не глупа, просто до нее иногда не сразу доходило. Она явно понимала, как все это странно и, наверное, важно. — Может, ты мне потом все объяснишь, с Камня?
— Попытаюсь.
…Они стартовали, взмыли над темной Землей. Люди комфортно устроились в белом салоне-протее. За черным иззубренным горизонтом, над горными вершинами, на бескрайнем лугу, усыпанном золотыми цветами, Ланье обрел свободу. Он не летал уже много лет и почти позабыл это ощущение.
Как только тупой нос шаттла устремился прямо вверх и картина за прозрачной оболочкой изменилась, подавленность и страх уступили место другим чувствам. Космос…
Как чудесно просто мчаться в тонкой воздушной дымке, позабыв обо всем на свете! Полет — это волшебный сон, пласт сознания, лежащий выше грубой реальности бытия и ниже черного зева смерти.
Русский сидел через проход от Ланье и глядел прямо перед собой с таким видом, будто картины космоса наскучили ему давным-давно. Он не казался ни задумчивым, ни озабоченным, и Ланье не решался спросить, что он сейчас испытывает и чего ждет от Корженовского и от своей встречи с Камнем.
Если он Мирский, то возвращение на Пух Чертополоха не может не поднять в его душе бурю чувств. Ибо в последний раз он высаживался на Камне в составе русских сил вторжения под градом снарядов и лазерных выстрелов, и эта атака, возможно, была прелюдией к Погибели.
«Если ты — Мирский, — подумал Ланье, — то надо понимать так, что с момента бегства и до своего непостижимого появления ты ни разу не видел Землю».
Шаттл летел ровно, не затрачивая, казалось, никаких усилий, и потому ощущение нереальности не развеивалось. «Если ты Мирский, то где ты побывал с тех пор? И что повидал?».
  
ГЕЯ
 
Влияние Мусейона простиралось на исконные греческие владения — Брухейон и Неаполис; он даже закинул щупальце в айгиптянские кварталы, построив там медицинскую школу — Эразистратейон, — чьи корпуса примыкали к менее громоздкому сооружению, которое в прошлом именовалось Серапейоном, а ныне — Библиотекой Обиходных Наук Ойкумены. Университет, исследовательский центр и библиотека, а точнее, семь зданий окрест древнего книгохранилища, занимали примерно четыре квадратных стадия на краю городского центра. Рядом со старыми мраморными, гранитными и известняковыми постройками стояли дома из бетона, стекла и стали: в них изучали механику и естественные науки. На пологом холме, где когда-то высился Панейон, пять веков назад университет воздвиг огромную каменную обсерваторию. Сейчас это был скорее памятник старины, нежели центр астрономических исследований, но все равно обсерватория смотрелась впечатляюще.
От верчения головой у Риты заныла шея. Повозка тряско катилась по булыжникам и плиткам мостовых, между рядами пышных сикомор и стройных финиковых пальм. Клонясь к западу, солнце заливало город оранжевым пламенем — совсем как в тот день, когда паром с Ритой на борту входил в Великую гавань. Студенты в белых и желтых мантиях — по большей части мужчины, — проходя мимо экипажа, с любопытством рассматривали Риту, а она встречала их взгляды с отвагой и спокойствием, которых на самом деле не испытывала. Ей тут не очень нравилось, во всяком случае сейчас. Могло и вообще не понравиться. Это вселяло тревогу. Ведь как ни крути, Мусейон — средоточие науки и культуры, центр всего Западного мира, и ей тут есть чему поучиться.
Самое сохранившееся древнее здание — бывшая Центральная Библиотека — ныне вмещало кабинеты администрации и квартиры академиков. Некогда пышное, ухоженное, теперь оно выглядело довольно сиро. Три этажа; фасад облицован мрамором и ониксом; рельефные украшения — среди них тысячелетние гротески, напоминающие о Третьем Парсанском Восстании [14], поблескивают позолотой.
Около полувека назад на стенах появились вкрапления более светлого мрамора — пришлось заменить растрескавшиеся плиты. Пока с Мусейоном враждовало только время, даже ливийские ракеты, терзавшие дельту, ни разу не залетали в его владения.