Белая ворона. Повесть моей матери

Однажды пошли на болото за посёлок и орали до хрипоты по очереди, призывая в свидетели небо и землю и всю природу: "Я люблю Славку, клянусь!". "Эй вы, ёлки, запомните, я люблю Светку!". Всё это – совершенно на трезвую голову. А утром у обоих пропал голос, а ёлки и сосны всё запомнили и напоминали мне об этом много лет, когда я проходила мимо них. Но всё это не описание счастья, а только обрамление счастья – так рамка обрамляет картину, не раскрывая её содержания.
Счастье – это внутреннее ощущение счастья, это невидимый дар Бога, соединяющий двоих в одно целое. Это невыразимая словами песнь жизни: нельзя описать, но можно сравнить с чем-то прекрасным, например, с классической музыкой. Когда я слушаю "Турецкий марш" Моцарта ‹turkish.mid›, я всегда вижу берег Волги, выжженную траву, тропинку вдоль берега, и себя в развевающемся на ветру платье и кружащуюся вокруг себя. А за мной идёт Славка. Ощущения счастья того времени – это музыка Моцарта, которая лучше расскажет об этом, чем мой корявый язык. Но возможно, что классическая музыка для привыкших к металлу будет как китайский язык для русского. Тогда поясню языком общеизвестным. Вот оргазм и наслаждение от него – затем усталость и период покоя до следующего оргазма. Какие же это пустяки по сравнению с непрерывными наслаждениями днями и месяцами, не вызывающими утомления, а напротив вызывающими прилив энергии и вдохновения. Конечно, поверить в это трудно, если не испытать.
Красавицы девушки с нашего курса удивлялись: "И что он нашёл в тебе такого?" Они не знали, что он не искал ничего, и его роль была пассивной. Есть на быстрых реках такие водовороты, называемые вьюнами или воронками, где вода завихряется и затягивает в себя всё проплывающее мимо. Человек, попавший в воронку, увлекается силой воды на дно и тонет. Так и Славик не по своей воле был увлечён.
Но то, что горит жарко, не горит долго – таковы законы сохранения энергии и вещества. Мы стали ссориться. Славик обижался на разные мелочи и пытался от меня уйти. Например. Я не оглянулась и не помахала ему рукой на прощание, как обычно. У меня в тот день очень болел живот, и гулять с ним было очень тягостно, поэтому я поспешила в общежитие. Он не приходил десять дней. Я не догадывалась, в чём дело, и плакала. Когда он пришёл, то заверил меня, что ни за что бы не пришёл, если бы не узнал от друга, что я очень расстраиваюсь. Этим поступком он как бы продемонстрировал, что я сама по себе ничего не значу, и его удерживает около меня только моё сильное чувство к нему, и если он заметит, что оно охладело, то тут же бросит меня.
С тех пор, то есть с самого начала, появился страх потерять его. Страх поддерживался мнением общества: "И что он в тебе нашёл?" Моё чувство к нему могло действительно ослабнуть, если бы я заметила на своём солнце пятна. Но я сознательно слепла и не хотела ничего замечать. Когда в течение нескольких месяцев он гулял с другими девушками, я убедилась в обоснованности своего страха и непрочности наших отношений. Доверия к нему не было никакого, а страх не созидал любовь, а только разрушал её.
Постоянный страх вреден для человека, для его здоровья, для психики, но человек устроен мудро и автоматически избегает вредного, и против каждого яда вырабатывает противоядие, если он хочет жить. И как защитная реакция от отрицательных эмоций, инстинкт самосохранения подсказывает определённые реакции на ситуацию. Так в детстве, чтобы избавиться от страшного разрушающего сна, мне нужно было пошире раскрыть глаза. Это помогало проснуться. Инстинкт самосохранения вступил в свои права: зачем страх, слёзы и боль? Они не нужны. Как и тогда, я раскрыла глаза пошире, и слепота стала проходить. То, что раньше я не замечала, стало собираться в единое разочарование.
В сентябре, когда мы рыли картошку в колхозе днём, а вечера и ночи проводили вместе, Славик за один месяц дважды обиделся на меня вплоть до разрыва. Он сказал: "Ты мне больше не друг", – но потом извинился, обещал больше так не говорить. Когда он обиделся во второй раз, то, помня своё обещание, изменил формулировку, но произнёс не менее страшное: "Ты мне теперь только друг",- следовательно, любви пришёл конец. Два письма Славика из колхоза. последние. ‹http:atheist4.narod.rusvf09.htm›
Конечно, мы мирились и после ссор становились ещё счастливее. Однако, мне стало это надоедать. Мне бы радость черпать пригоршнями, и это никогда бы не надоело. Но зачем мне слёзы? Я никогда не обижалась на Славика, но постепенно стала разочаровываться, заметив, что он ничем не лучше меня. Затем я заметила, что он даже хуже меня. Он не такой расторопный, как я, он не может так быстро рыть картошку, менее сообразительный, чем я. Я уж не говорю о начитанности. Учится хуже меня. Когда мы вместе готовились к экзаменам и потеряли головы, то он получил "двойку", а я всё-таки на бал выше, впервые в жизни получила "три". Медведь ему на оба уха наступил: пел, фальшивил и не замечал этого. После картофельных работ я возвратилась в общежитие, а он в свой дом к родителям.
Мы с мамой вечером делали уборку в комнате. Вдруг явились Славик и его отец и стали настаивать, чтобы мы срочно побросали тряпки и вёдра и ехали к ним в гости, но мы не могли, так как в такой грязи, оставшейся после абитуриентов, жить было нельзя. Они стали ждать. Я испугалась ещё сильнее, когда увидела, что у крыльца нас ожидало такси уже целый час, когда можно было ехать на трамвае за три копейки. Я тихонько шепнула маме: "Если будут намекать на свадьбу, то ты не соглашайся, скажи, что только в конце шестого курса". Девочки в мед. институте выходили замуж и рожали детей даже на первом курсе. Это было нормальным явлением, а на шестом курсе даже необходимым, так как семейные пары распределялись первыми и получали хорошие места, затем распределялись отличники, а троечники шли работать в тюрьмы и дома престарелых.
Было праздничное застолье, и мама очень твёрдо высказала свою позицию, а я обещала не встречаться со Славой по вечерам, так как незадолго до этого в Иванове вечером на улице бандиты убили друга Славика, и всвязи с этим его родители, которых я уважала и любила, просили нас не встречаться по вечерам, так как Славик жил в пригороде Иванова в частном доме и возвращался домой по неосвещённым улицам. Я также боялась за его жизнь и дала твёрдое слово его родителям встречаться со Славиком только в институте. Мне было достаточно этого для общения. Этим я нанесла смертельную обиду Славику, так как раньше ещё до убийства друга мы собирались прогулять заработанные в колхозе деньги в ресторане вечером. Мама Славика отговаривала нас от посещения ресторана. Она всегда, когда я приходила к ним, подавала такое угощение, какого не было ни в одном ресторане, да и дешевле это было. Я это понимала, а Славик – нет.
Он обиделся на меня окончательно и стал гулять с другой девушкой, о чём поспешили доложить мне доброжелатели.
– Красивая? – спросила я.
– Не расстраивайся, ты много лучше её. Она толстая коротышка, и в паре они выглядят как Штепсель с Тарапунькой.
Это меня не утешило. Значит, у неё золотой характер, и богатый духовный мир, и я представляла, как же им теперь хорошо вдвоём. Девушка оказалась из нашего института, с вечернего отделения, где учились фельдшера со стажем работы, которые не могли пройти по конкурсу на дневное отделение, то есть она была много старше Славика. Отсюда следовало, что если она не красавица, и не умница, и лет на десять старше Славика, то что же общего может быть у них? Противно было даже думать, что могло быть у них. Не обида и не ревность, а просто противно.
Доброжелатели потом доложили мне, что у Славика есть другая девушка из энергоинститута, у них скоро свадьба, они обручились, и Славик всем демонстрировал золотое кольцо. В энергоинституте учились только очень умные девчонки. Я поверила и не обиделась – ведь нельзя обижаться, если человек не устоял перед умом, красотой или другими соблазнами. Обидно было другое. Расстаться надо было цивилизованно, то есть аргументировано высказать мне претензии, перечислить мои недостатки, то есть убедить меня, что он по уважительной причине не может больше дружить со мной. Вместо такого красивого поступка он бросил меня как тряпку, не заслуживающую даже объяснения. У меня было предположение, что он просто издевается надо мной, мстит мне за что-то, в чём я не виновата. Я же не могла мучить родителей Славика, зная, как они переживают за его жизнь. Казалось, что этим путём осуществляется его посягательство на мои убеждения, на мою свободу, то есть воспитание меня методом кнута, то есть через наказание, без слов, так, как дрессируют животное. Такое предположение было противнее всего. Я плакала тихонько в подушку, но делала вид, что мне плевать на всё – пусть так и передадут ему.