Трава поёт

Нет, сейчас для них куда важнее была Мэри Тёрнер, которая так всех подвела, хотя, впрочем, даже она, будучи мертвой, уже не представляла собой проблемы. Спасти лицо — вот то единственное, о чем еще оставалось позаботиться. Сержант Дэнхам великолепно это понимал: это являлось его обязанностью, о которой не говорилось в уставе, но которая подразумевалась самим духом страны, духом, пропитавшим все его естество. Чарли Слэттер, как и сержант, не отдавал себе в этом отчета. Несмотря на это, они действовали рука об руку, словно их подталкивали одни и те же побуждения, страх, чувство сожаления. Постояв так вместе одно последнее мгновение, они отправились прочь, в последний раз бросив мрачный предостерегающий взгляд на Тони.
Он начал понимать. Теперь он знал, что отпор, который буквально только что ему дали в комнате, из которой они вышли, как таковой, не имел никакого отношения к убийству. Убийство само по себе ничего не значило. Борьба, исход которой был решен несколькими короткими словами, или даже скорее в молчании, которыми эти слова перемежались, не имел никакого отношение к лежавшему на поверхности значению разыгравшейся сцены. Смысл случившегося Тони стал гораздо лучше понимать через несколько месяцев, когда он уже «привык к стране». А потом он сделал все от себя зависящее, чтобы забыть об этом знании, поскольку, если ты живешь в обществе, где процветает расовая дискриминация, имеющая множество нюансов и скрытый смысл, и желаешь, чтобы тебя в этом обществе принимали, приходится на многое закрывать глаза. Но прежде, чем это произошло, у Тони было несколько коротких моментов, когда все случившееся представало пред ним с беспредельной ясностью, и в эти мгновения он понимал, что поведением Чарли Слэттера и сержанта руководила «белая цивилизация», стремившаяся отстоять саму себя, «белая цивилизация», которая никогда, ни при каких обстоятельствах не признает, что белый, а уж тем более белая женщина, к добру или ко злу, может иметь человеческие отношения с черным. Стоит это признать, и «белой цивилизации» неизбежно придет конец. Поэтому она не может позволить осечек и неудач, как это произошло в случае с Тёрнерами.
Ради тех нескольких мгновений ясности и отчасти интуитивных догадок о случившемся, которыми обладал Тони, следует отметить, что по сравнению с другими присутствующими именно на его плечах в тот день лежала гигантская ответственность. Ни Слэттеру, ни сержанту никогда даже и в голову бы не пришло, что они не правы; как всегда, когда речь заходила об отношениях между черными и белыми, они опирались на чувство ответственности, которое для них было чем-то наподобие мученического венца. При этом Тони тоже хотел, чтобы его приняла эта новая для него страна. Ему приходилось приспосабливаться, а в противном случае его бы отвергли; альтернатива была ему более чем ясна: он слишком уж часто слышал фразу о необходимости привыкнуть «к нашим взглядам», чтобы испытывать какие-то иллюзии на этот счет. А если бы он стал вести себя в соответствии со своими, к этому моменту уже смещенными, представлениями о добре и зле, в соответствии с ощущением того, что сейчас творится ужасная несправедливость, какой от этого был бы прок единственному участнику трагедии, оставшемуся в живых и сохранившему ясность рассудка? Мозеса в любом случае ждала виселица, он совершил убийство, факт оставался фактом. Неужели Тони собирался продолжить борьбу один, в кромешной тьме, исключительно ради принципов? Если да, то о каких принципах шла речь? Если бы он вылез, как чуть было это не сделал, когда сержант Дэнхам наконец сел в свою машину, и сказал бы: «Слушайте, я не собираюсь обо всем этом молчать, и точка», чего бы он в этом случае добился? Совершенно ясно, сержант его бы не понял. Его лицо исказилось бы, потемнело от гнева, и, сняв ногу с педали сцепления, он бы произнес: «О чем молчать? Кто вас просил молчать?» Ну а если бы потом Тони промямлил что-нибудь об ответственности, сержант многозначительно посмотрел бы на Чарли и пожал плечами. Тони мог бы и продолжить, проигнорировав жест, намекающий на то, что он совершает ошибку: «Если хотите найти виновного, то следует обвинить миссис Тёрнер. Либо так, либо эдак. Либо белые отвечают за свое поведение, либо нет. Если нет, в результате происходит убийство, как раз вот такого рода. С другой стороны, винить ее тоже нельзя. Она была такой, какая есть, и ничего не могла с этим поделать. Говорю вам, я же, в отличие от вас обоих, жил здесь, и дело тут такое сложное и запутанное, что просто невозможно сказать, кто на самом деле виноват». И сержант бы в ответ сказал: «Можете выложить то, что думаете, прямо в суде». Так бы он сказал, словно дело вовсе не решили десять минут назад, пусть даже о нем напрямую не упоминая. «Вопрос не в том, кого винить, — мог бы сказать сержант, — разве об этом кто-нибудь говорил? Но ведь согласитесь, никуда не денешься от факта, что этот ниггер ее убил?»
Поэтому Тони ничего не сказал, и полицейская машина исчезла среди деревьев. За ней в своем автомобиле вместе с Диком Тёрнером проследовал Чарли Слэттер. Тони остался на прогалине один на один с опустевшим домом.
Он медленно зашел внутрь. После всех утренних событий у него перед глазами остался лишь один-единственный яркий, отчетливый образ, являвшийся, как ему казалось, ключом к разгадке: выражение на лицах сержанта и Слэттера в тот самый момент, когда они взглянули на тело, — истерическое выражение ненависти и страха.
Тони сел, уперев о руку раскалывающуюся от боли голову, потом снова встал и снял с запыленной кухонной полки медицинскую склянку, на которой было написано: «Бренди». Выпил до дна. Почувствовал слабость в коленях и бедрах. Причиной и источником этой слабости был не только алкоголь, но и отвращение к этому безобразному крошечному дому, который хранил в своих стенах, в каждом кирпичике, каждой крупице раствора страх и ужас убийства. Неожиданно он почувствовал, что не может оставаться в нем больше ни минуты.
Марстон поглядел на голую потрескавшуюся жесть крыши, перекошенную от солнечного жара, на выцветшую, неказистую мебель, на запыленные бетонные полы, покрытые истертыми звериными шкурами, и удивился, как же Мэри и Дик Тёрнер могли изо дня в день, из года в год так долго жить в таком месте. Нет, правда, крошечная, крытая соломой хижина на задах, в которой он обитал, и то была лучше этого дома! Отчего они хотя бы не поставили потолки? Из-за жары, царившей в доме, любой бы сошел с ума.
И потом, чувствуя, как у него слегка путаются в голове мысли (благодаря жаре бренди подействовало немедленно), Тони подумал: а с чего все началось, что стало завязкой трагедии? В отличие от Слэттера и сержанта, Тони продолжал упрямо цепляться за веру в то, что причины убийства следует искать в далеком прошлом, и именно поэтому события минувшего представляют такую важность. Что за женщина была Мэри Тёрнер до того, как она приехала на ферму и постепенно из-за жары, нищеты и одиночества утратила над собой власть? А сам Дик Тёрнер — каким он был? А туземец?.. Тут Тони зашел в тупик, уж слишком мало он об этом знал. Он не мог даже и пытаться строить догадок о том, что творилось в голове туземца.
Проведя рукой по лбу, он в последний раз в отчаянии попытался окинуть случившееся одним взглядом, встав над суетой и неразберихой сегодняшнего утра, и понять, что же это было. Символ? Предупреждение? Но у него ничего не получилось. Было слишком жарко. Его все еще не оставляло раздражение, вызванное отношением к нему сержанта и Слэттера. Голова кружилась. «В доме, должно быть, за сотню градусов», — с яростью подумал Марстон, поднялся и понял, что нетвердо стоит на ногах. А выпил-то он сколько? Всего каких-то две столовые ложки бренди! «Чертова страна, — подумал он, содрогнувшись от ненависти. — Ну почему это произошло со мной? Как меня угораздило, только приехав, сразу влипнуть в это запутанное, темное дело? Я не могу быть судьей, присяжными и самим милосердным Господом в одном лице!»
Пошатываясь, он вышел на веранду, где накануне ночью произошло убийство. На кирпиче осталось красное пятно, а лужица дождевой воды окрасилась розовым. Все те же облезлые псины лакали воду, стоя по краям лужи. Когда Тони закричал на них, они, съежившись, попятились. Прислонившись к стене, он уставился на влажную с коричневыми вкраплениями зелень вельда, протянувшуюся к голубым горам, резко проступившим на горизонте после дождя. Лило добрых полночи. По мере того как звук становился все громче, он понял, что вокруг него надрываются цикады. Прежде он был слишком поглощен собой, чтобы их слышать. Мерный, настойчивый, истошный стрекот несся от каждого куста и дерева. Он действовал Тони на нервы.