Незримое сражение

…Кто-то плакал над убитыми и замученными, кто-то бросал комья земли на гулкие гробы, а Николай Петрович Ильин с двумя киевскими учеными ходил по Печенижину и разыскивал место, где стояла хата Василя Довбуша, в которой родился знаменитый Олекса Довбуш.
Абсурд? Ничего подобного. Новая жизнь стучалась в дверь. Она уже стояла на пороге. Ей служил, во имя ее ходил меж смертей Ильин.
Если бы Николай Петрович все же собрался написать книгу о своей боевой молодости, то в ней наверняка была бы глава о психологических поединках с задержанными националистами. Ильин прекрасно понимал, что иногда легче разгромить бандеровский схрон, бросив туда гранату, или, хорошо продумав каждый свой шаг, успешно провести боевую операцию, чем одержать победу в ходе следствия.
В свое время под Рогатином действовал некий «Белый», снискавший себе славу отпетого террориста. Но пришел его черед — «Белого» поймали. Как зверь, бился он в четырех стенах. Сначала не могли найти к нему подхода. А потом он скис, пал духом. Куда девались его высокомерие, напускное геройство. В животном страхе перед ответственностью за содеянные преступления Белый лепетал:
— Простите грехи — наведу на «Шувара». «Шувар» — птица высокого полета: руководитель Рогатинского провода ОУН. Ильин и его люди давно искали «Шувара», но он всегда исчезал как тень.
Теперь птичка сама шла в руки. «Белый» вел Ильина с бойцами на место условленной встречи со своим вчерашним шефом, перед которым выслуживался и похвалялся «подвигами» и которому теперь так легко изменил.
…Вечер. Пароль. Три фигуры на фоне ясного неба. Короткая автоматная очередь…
— «Шувар» был взят без потерь с нашей стороны. В тот вечер, собственно говоря, и закончился психологический поединок с «Белым», — вспоминает Николай Петрович. — А впрочем, иначе и быть не могло. За нами — справедливое и святое дело. А что было у националистов, кроме немецкого автомата и лютой ненависти ко всему новому, социалистическому?
Ильин рассказывает:
— В те годы случались события, которые могли бы послужить сюжетом для многосерийного телевизионного фильма.
Бандит из охраны «Шувара» на следствии проговорился, что в лесу за хутором Воронив ему приказали закопать под грабом, который он может указать, плотно закрытый бидон из-под молока. Правда, он не знает, что в бидоне. Типографские шрифты? Взрывчатка? Документы? Во всяком случае, бидон надо было найти. Привезенный на место бандит долго кружил по лесу. Все грабы были похожи друг на друга. Сперва искали хаотично, лихорадочно, тайна, спрятанная в бидоне из-под молока, подхлестывала. Потом взвод бойцов, взяв лопаты, начал планомерные раскопки.
Наконец бидон нашли и выкопали. Николай Петрович под охраной отвез его в Станислав. Здесь в служебном кабинете областного управления ему было поручено узнать тайну — открыть бидон. На всякий случай из кабинета все вышли — в бидоне могла быть и мина…
Обошлось благополучно. Бидон, оказалось, служил своеобразным банком для бандеровцев. В нем было шесть килограммов золота и других ценностей, 20 тысяч американских долларов. Между долларовыми банкнотами, между брошками и кольцами тускло поблескивали золотые зубы. Вот как. На золотых зубах, вырванных у жертв, держалась тайна «соборной» и «самостийной».
Николай Петрович живет на улице Московской в Ивано-Франковске. Именно на этой улице в задымленный и радостный августовский день 1944 года он начал свою работу. Тогда улица называлась иначе.
Он любит свою Московскую, она была первым микрорайоном новостроек, и ее даже называли «Станиславскими Черемушками». На этой улице выросли его дети. На этой улице как-то под вечер Ильин встретил человека — немолодого уже и будто знакомого. Человек тоже присматривался к нему, они остановились, и тут Николая Петровича осенило: вспомнился юноша с немецким «омпием»… Юноша просил поверить в его искреннее раскаяние. Не ему первому поверил Николай Петрович, не его первого наставлял на добрый и честный путь, выводя из схронов.
Они не обнялись. Тот «омпий», наверно, лежал между ними, но оба были рады встрече. И человек (имени не будем называть) с радостью сказал:
— А знаете, сын у меня здесь, на Московской, живет. Я к нему приехал. Инженер. У меня уже внуки есть. Время идет, товарищ капитан.
Ильин давно уже был подполковником, но не стал ни поправлять человека, ни хвастаться. Зачем? Разве в этом суть? Суть в том, что в далекие молодые годы он ходил меж смертей, быть может, во имя того, чтобы у этого человека сын стал инженером, чтобы рождались у инженера сыновья.
 
ПЕТРО ИНГУЛЬСКИЙ
БАРВИНКОВЫЙ ЦВЕТ
Барвинок стелется низко. Не только корнями, а и стебельками, каждым листочком цепляется за землю. Он не гнется, а только шелестит под ветром; не вянет под солнцем, не боится грозовых ливней; его ростки не подвластны лютым морозам.
Барвинковый цвет — это свежие росы, щемяще падающие на сердца людей, это широко раскрытые синие глаза, проникающие в душу человека.
Я часто бывал в Трудоваче на Львовщине, с благоговением останавливался возле обелиска в центре села, и каждый раз на меня смотрели, ко мне обращались синие очи — барвинковый цвет.
«Расскажи о нас людям… Расскажи о нас нынешним комсомольцам, тем, кто водит комбайны, возводит новые здания, учит детей… У нас также были бы дети, может, и мы провожали бы сыновей в армию, а дочерей готовили б к венцу… Прошумели над Трудовачем десятки лет, а нам тогда не всем еще было по двадцать… Пойми нас правильно, товарищ-брат… Не слава нам нужна. Мы хотим всегда быть вместе с вами, жить в ваших сердцах, ваших делах. Мы — это не только шестерка трудовачских комсомольцев. Мы — это те, чьи имена высечены на обелисках возле сельских Советов, Дворцов культуры, школ…
Те, кто кровью своей оросили ростки новой жизни на западноукраинских землях.
Расскажи…. Расскажи…»
Рассказываю, как знаю, как умею. По крайней мере, хоть об одном из гордой стаи «ястребков».
Весной сорок пятого года, не простившись с товарищами, умчался Владик Иванюк во Львов.
— Хочу учиться и работать, — заверял он одного из руководителей школы ФЗУ.
О начале своего жизненного пути Владимир думал с горечью. Мучила совесть. Как и чем оправдает он то, что было?..
Володю затянули в лес «повстанцы», когда еще шла война. Немаков, швабов, мол, будем бить. Украина должна стать самостийной… Именно теперь, мол, надо об этом думать, пробуждать национальную сознательность у людей!
Юноше с романтическим характером импонировала таинственность лесных укрытий, конспирация, пароли, псевдо.
Оуновцы, как пауки, затягивали в свои сети несчастную жертву. Сначала невинное поручение: узнать, как трудовачцы, ну, к примеру, соседи, встречают воинов Советской Армии, о чем беседуют с солдатами, чем интересуются. Потом — что говорил секретарь райкома партии, приехавший в Трудовач? Кто его охранял? Собираются ли организовать в селе колхоз?
На «акции» Владика не брали. Очевидно, не понравилось поведение парнишки руководителю «надрайонного провода» Голубю, который заставлял деда Гаврилу пить деготь, чтобы впредь не угощал «советов» водой из колодца. Интересно, что бы сделал Голубь, ежели б дознался, что дед Гаврила бывало сам не съест, а их, соседских ребятишек, непременно угостит медом из собственного улья…
Володя твердо решил вырваться из-под опеки «надрайонного». Но как он появится в Трудоваче?
Когда сумерки окутали село, Владимир осторожно подошел к угловому окну своей хаты, легонько, словно кошка, стал скрести о стекло. На суровое отцовское «кто?» шепотом ответил:
— Я, Владик… Не узнаете?
Свет ночника дрожал то ли от сквозняка, подувшего из сенных дверей, то ли от подрагивания руки Дмитрия Андреевича — отца Владика.
— Чего притаился? — не поздоровавшись, грозно спросил отец. — Кто людскую кровь понюхал, людоедом становится. Прочь со двора! Ты опозорил наш честный хлеборобский род. Мать, родившую тебя, люди прокляли… Иди к ним, к людям, проси прощения. У меня больше нет сына! Нет!..