Чужая женщина (СИ)
Annotation
Я, Олег Громов, считал, что пока значение слова «любовь» понимаешь в общепринятом, потасканном смысле, и оно еще не стало смертельным диагнозом, ты, в принципе, вполне нормальный и даже счастливый человек. И рядом с обычной любовью злорадно скалится «никогда». Слово-насмешка, слово-издевательство оно-то точно знает, что ты обязательно об него споткнешься и разобьешься, падая с высоты в самую бездну.
Смотри же и глазам своим не верь,
На небе затаился черный зверь.
В глазах его я чувствую беду.
Не знал и не узнаю никогда,
Зачем ему нужна твоя душа,
Она гореть не сможет и в аду.
(с) Агата Кристи «Черная луна»
ЧУЖАЯ ЖЕНЩИНА
ЧУЖАЯ ЖЕНЩИНА
Ульяна Соболева
ГЛАВА 1. Олег
У предательства довольно своеобразный вкус…вкус битого стекла на зубах. Бывает, челюсти сжимаются, а во рту скрипит, хрустит, язык режет и хочется прочистить горло. Там как ком из лезвий застрял, и никак не проглотить, и не выплюнуть даже спустя время. Но я все же сплюнул и сунул руки в карманы короткого черного пальто, предварительно подняв воротник повыше. Холодно. До костей пробирает. Все из-за ветра проклятого и мелкого дождя, отвратительного, колючего, моросящего уже который день. Вроде бы сентябрь, а кажется, что конец октября, настолько резко похолодало. Редкие прохожие снуют по тротуару, старательно перешагивая через лужи, раскрывая зонты, когда дождь усиливается. Унылая опостылевшая серость, какая-то обреченность, плывущая по водостокам опавшими листьями цвета мертвого солнца и тонущая в водоворотах человеческого океана без надежды на спасение. Как и я в мареве оцепенения. Под вечным наркозом. Иду куда-то в поисках чего-то. Зачем? И сам не знаю. Бессмысленность властвует в моей жизни, как инфантильная старая царица в серых, унылых одеяниях, и теперь она со мной последнюю партию в шахматы доигрывает. А вдруг продует, дряхлая, и просвет какой-то заблестит в моем мраке. Где-то в висках ослабевшим набатом пульсирует слово «надо». У меня так всегда – через «не хочу» и «не могу», гранитное «надо». И плевать на все остальное. Поднял голову, машинально загладил пятерней влажные волосы назад и, посмотрев на стильную вывеску заведения, ухмыльнулся, бросая окурок в лужу щелчком пальцев. Как символично, вашу мать – «Опиум», могли б и «Героином» назвать, вряд ли это было бы преувеличением. Всего лишь месяц назад бывший опер Громов пришел бы сюда совсем по другому поводу и снес бы эту дверь к херам собачьим со словами «всем мордой в пол, руки за голову», устроил бы обыск под визг полуголых шлюх, цокающих на разноцветных «ходулях» по сцене, и под вопли обдолбанных мажорчиков, нервно пытающихся выудить смартфоны и набрать предков-толстосумов, которые спонсируют своих чад, наверное, чтобы они закинулись очередной дозой и, не дай Бог, не учились и не вкалывали. А сейчас я сам пришел сюда работать. Если возьмут, конечно. И, черт меня раздери, надо, чтоб взяли, иначе и этот раунд я суке-бессмыслице проиграю, а проигрывать осточертело настолько, что уже хотелось башкой о стены биться.
Всего лишь два дня назад вошел в «Опиум» впервые, а кажется, это было где-то в прошлой жизни, и я вижу сам себя, толкающего дубовую дверь с безвкусным львом на железной круглой ручке, и оказываюсь в прохладном помещении с ядовитым флуоресцентным освещением. Кислотным фоном играет совершенно бездарная электронная музыка, которую музыкой можно было назвать, только если никогда в жизни таковой не слышал. Но мне было плевать и на музыку, и на освещение. Особенно в тот день. Если меня не возьмут на работу, то встречи с детьми не светят, и тогда серая тварь обретет чудовищные размеры и вынесет мне смертный приговор.
Даже не оглядываясь по сторонам, я пошел к барной стойке. Мент во мне уже отсканировал помещение и запомнил малейшие детали интерьера. Нужно было выпить. Немедленно. Хотя бы глоток. Тело слегка знобило от начинающегося абстинентного синдрома, и я смахнул едва выступившие капли пота со лба. Всего лишь глоток…маленький глоточек, и сразу полегчало бы, и даже уверенность в себе появилась бы. А так трясло и свалить хотелось к дьяволу. Не привык я на работу проситься и задницу кому-то лизать. Привык сам, своими силами. А на поклон к бывшему урке, у которого с начальником Громова, подполковником Ермолаевым старая дружба имелась, идти не хотел, но выбора особо не было. Жизнь – она такая непредсказуемая сволочь, что, как говорится, «от тюрьмы и от сумы».
«И от предательства» ехидно хохотнула Бессмыслица, увеличиваясь в размерах и ставя мне очередной шах.
«- Гром, только не пей перед встречей. Охотник терпеть не может, когда при исполнении. И носом не верти. Я его редко о чем-то прошу. Сам знаешь, не пересекаемся мы, но ради тебя...
- Вы предупредили его?
-Еще вчера. Сейчас с работой паршиво. Сезон закончился. Он не обещал…но я расхвалил тебя, послужной список озвучил. В общем, не подведи. И попустись немного. Гонор свой убавь.
- Да ладно. Может, и не возьмет.
- Возьмет-возьмет. Если, конечно, перегаром нести от тебя не будет. Ты… это. Ты не злись на меня, майор, приказ сверху пришел. Не мог я ничего сделать, да и накосячил ты так, что…прости.
- Знаю я. Все нормально, Петр Андреич. Я уже переварил.
Я врал. Ни черта я не переварил. Смотрел на подполковника Ермолаева, и всю эту богадельню спалить хотелось дотла. И Ермолаеву в рожу плюнуть, потому что трусливой псиной оказался. Пожилой, морщинистой, толстой псиной, которой стыдно стало, и решил хотя бы как-то смягчить удар в спину и по протекции куда-то устроить, в то же время ни черта не обещая. Вроде как и помог, но сам не при делах. Вот тебе и Ермолаев, который за своих будто горой, а на самом деле – до тех пор, пока не прижмут хвост.
Мне уже под сорок, и я, мент по призванию, вдруг понял, что ни хрена не знаю людей. Притом никого: ни тех, с кем имел дело по работе, ни тех, кого считал родными. Мрази, продажные за разную цену, но продажные. Если задумываться об этом, хочется приставить табельный ствол к виску и щелкнуть затвором, но это было бы слишком просто. Да и табельного оружия у меня уже нет. А ведь я был хорошим ментом. Правильным. Честным. Фанатично любил свою работу. Знал, почему поперли, и не в алкоголе и превышении полномочий дело – сынок генерала Прохорова трахает мою жену (уже бывшую) около года, вот и выперли меня при первом же удобном случае, как и обещал желторотый ублюдок, пока в ногах ползал и кровью плевался. Об этом все знали. Самая любимая, топовая сплетня в отделении. Особенно после того, как последнему я сломал челюсть и несколько ребер, когда тот пытался помешать мне с детьми поговорить. Я бы и мозги ублюдку вынес одним выстрелом между глаз, но в последнюю минуту жена бывшая выскочила (твою ж мать, как же это естественно оказывается – называть ее бывшей), чуть ли не собой ублюдка прикрыла и орала, чтоб я убирался и это ее выбор. При детях, дрянь, при соседях, которые у дверей затаились послушать, и при кудахтающей теще.
«Выбор, да?…Сука продажная» - в лицо ей процедил и пальцы в кулак сжал, чтоб не ударить. Никогда в жизни на женщину руку не поднимал, а сейчас не просто хотелось – чесалась ладонь и зудела. И это не ревность, это какая-то дикая пустота и понимание, что вся моя жизнь – какой-то гнилой блеф, и даже дома ложь и лицемерие процветали под самым носом. Там, где тыл, и ты свято веришь, что надежней места нет, мне рыли могилу.
Омерзительно до дрожи во всем теле и рвотных спазмов в горле. Особенно когда понял, что они давно. Не вчера и не позавчера, а долбаные десять месяцев трахаются в нашем доме, на нашей постели, да и не только на постели. Все это напоминало дешевую мелодраму. Она ко мне в больницу пирожки носила и на стуле у постели сидела, рассказывая о детях, о том, что Сашка принес двойку по физике, и Таша не слушается бабушку, что надо дочери новые кроссовки купить, а я денег у Геры занял и ей отдал на следующий день, как оказалось, не на кроссовки, а на новые туфли для нее самой, в которых она на свидание со своим пошла, пока я валялся под капельницами.