Враги. История любви
Ядвига не умела ни читать, ни писать. Герман писал за нее письма ее матери и сестре. Когда приходил ответ, написанный деревенским учителем, Герман читал его вслух. Иногда Марианна клала в конверт несколько зернышек или веточку яблони с листиком или маленький цветок — все это должно было напомнить Ядвиге о Липске в далекой Америке.
Да, здесь, в этой чужой стране, Герман был для Ядвиги мужем, братом, отцом и богом. Она любила его еще тогда, когда была служанкой в доме его отца. Живя с ним в чужих краях, она поняла, что была права, считая его стоящим и умным человеком. Он умел устроиться в мире — он ездил на поездах и автобусах; он читал книги и газеты и зарабатывал деньги. Когда у нее чего-то не оказывалось в доме, ей достаточно было сказать ему об этом — он шел и приносил, или вскоре приносил посыльный. В этом случае Ядвига подписывала квитанцию тремя маленькими кружочками, как он научил ее.
Однажды, 17 мая, в день ее именин, Герман принес ей двух птичек волнистых попугайчиков. Самец был желтый, а самочка голубая. Ядвига назвала их Войтысь и Марианна, в честь своего отца, которого она очень любила, и сестры. С матерью у нее не было хороших отношений. Когда отец Ядвиги умер, ее мать снова вышла замуж — за человека, который бил своих приемных детей. Ядвига вынуждена была оставить родной дом и работать служанкой у евреев.
Если бы только Герман почаще бывал дома или хотя бы каждую ночь ночевал тут — счастье Ядвиги было бы полным. Но он бывал в разъездах и продавал книги, зарабатывая деньги им на жизнь. Когда Герман уезжал, Ядвига, боясь грабителей, запирала дверь на цепочку; она не впускала даже соседей. Старухи, жившие в доме, говорили с ней на смеси русского, английского и идиш. Они вторгались в ее жизнь, они хотели знать, откуда она и кто ее муж. Герман предостерегал ее, говоря, чтобы она рассказывала им как можно меньше. Он научил ее отвечать по-английски: "Excuse me, I have no time".
2
Пока ванна наполнялась, Герман брился. Борода у него отрастала быстро. За ночь его лицо делалось шершавым, как терка. Он стоял перед зеркалом, вмонтированным в шкафчик аптечки — человек с легкими костями, чуть выше среднего роста, с узкой грудью, покрытой волосами, похожими на войлок, что лезет из прохудившейся кожи старого дивана или кресла. Он мог есть, сколько хотел, но всегда оставался тощим. У него были видны все ребра, а между шеей и плечами были глубокие впадины. Кадык ходил вверх и вниз словно сам по себе. Весь его вид выражал усталость и скуку. Бреясь, он принялся сочинять. Нацисты снова пришли к власти и заняли Нью-Йорк. Герман спрятался вот в этой ванной комнате. Ядвига замуровала дверь и так заштукатурила и закрасила ее, что она стала выглядеть как стена.
"Где тут сидеть? Вот здесь, на крышке унитаза. Спать я могу в ванной. Нет, слишком короткая". Герман бросил испытующий взгляд на кафельный пол. Достаточно ли тут места, чтобы вытянуться? Даже если он уляжется по диагонали, придется сгибать колени. Ну, по крайней мере у него здесь будут воздух и свет. В ванной было окно, выходившее на маленький задний двор.
Герман стал рассчитывать, сколько еды должна приносить ему Ядвига каждый день, чтобы он выжил: две-три картофелины, ломоть хлеба, кусок сыра, ложку растительного масла, иногда таблетку витамина. Это обойдется ей не больше, чем доллар в неделю — самое большее, полтора. У Германа будут тут несколько книг и писчая бумага. Если сравнивать с сеновалом в Липске просто роскошное место. В пределах досягаемости у него постоянно будет револьвер или даже пулемет. Если нацисты найдут тайник и придут арестовывать его, он встретит их градом пуль, а одну оставит себе.
Вода уже почти переливалась через край; ванная была полна пара. Герман быстро закрутил оба крана. Он был одержим своими снами наяву.
Едва он забрался в ванну, Ядвига открыла дверь. "Вот, возьми мыло".
"У меня есть кусок".
"Косметическое мыло. Понюхай. Три куска за десять центов".
Ядвига понюхала мыло и дала ему. У ней до сих пор были жесткие руки крестьянки. В Липске она работала, как мужчина. Она сеяла, косила, молотила, собирала картошку, даже пилила и колола дрова. Здесь, в Бруклине, соседки давали ей разные кремы, что бы смягчить кожу на руках, но руки оставались мозолистыми, как у рабочего. Икры у нее были мускулистые, твердые, как камень. Все остальное было женственным и мягким. Груди полные и белые; бедра круглые. Ей было тридцать три, но она казалась моложе.
С восхода солнца до той минуты, когда пора идти спать, она не отдыхала ни минуты. Она все время находила, что делать.
Дом стоял неподалеку от океана, но, несмотря на это, в открытые окна летели тучи пыли, и Ядвига мыла и терла, протирала и драила дни напролет. Герман помнил, как его мать хвалила Ядвигу за прилежание.
"Давай я тебя намылю", — сказала Ядвига.
Вообще-то говоря, он хотел побыть один. Он продолжал обдумывать во всех подробностях, как будет скрываться от нацистов в Бруклине. Например, окно: нацисты не должны обнаружить его; надо его замаскировать; но как?
Ядвига начала намыливать ему спину, руки, поясницу. Он не удовлетворил ее потребности в детях, и теперь он сам стал для нее ребенком. Она баловала его, она играла с ним. Всякий раз, когда он уходил из дома, она боялась, что он не вернется — исчезнет в сутолоке, в невероятных просторах Америки. Когда он возвращался, она воспринимала это как чудо. Она знала, что сегодня ему предстоит ехать в Филадельфию, где он останется на ночь, но пусть по крайней мере он позавтракает с ней!
Из кухни доносился аромат кофе и свежих булочек. Ядвига научилась печь точно такие булочки с маком, какие были в Живкове. Она выставляла на стол всевозможные деликатесы и готовила его любимые блюда: клепки, борщ с фрикадельками, пшенку с молоком, жаркое в мучном соусе.
Каждый день она подавала ему свежевыглаженную рубашку, нижнее белье и носки. Она так много хотела сделать для него, но ему было надо так мало. Он больше времени проводил в разъездах, чем дома. Ее жгло желание поговорить с ним. "Когда отходит поезд?", — спросила она.
"Что? В два".
"Вчера ты сказал в три".
"Чуть позже двух".
"А где этот город находится?"
"Филадельфия? В Америке. Где же еще?"
"Далеко отсюда?"
"В Липске это считалось бы далеко, а здесь — два часа поездом".
"Откуда ты знаешь, кто захочет купить книги?"
Герман задумался. "Я этого не знаю. Я ищу покупателей".
"Почему ты не торгуешь книгами здесь? Здесь так много людей".
"Ты имеешь в виду Кони Айленд? Люди приезжают сюда поесть поп-корн, а не почитать".
"А что это за книги?"
"О, всякие: как строить мосты, как похудеть, как руководить правительством. Тексты песен, рассказы, пьесы, жизнь Гитлера…"
Лицо Ядвиги сделалось серьезным. "Об этой свинье пишут книги?"
"О всех свиньях пишут книги".
"Ну-ну". И Ядвига ушла на кухню. Через некоторое время Герман последовал за ней.
Ядвига открыла дверцу клетки, и попугаи летали по кухне. Желтый, Войтысь, сел на плечо Германа. Он любил погрызть у Германа мочку уха и клевал крошки с его губ или кончика языка. Ядвигу всегда удивляло, насколько моложе, свежее и счастливее выглядел Герман после того, как принимал ванну.
Она подала ему теплые булочки с маком, черный хлеб, омлет и кофе со сливками. Она старалась как следует кормить его, но он ел кое-как. Он один раз откусывал от булочки с маком и откладывал ее в сторонку. Омлет он только попробовал. Конечно, его желудок ссохся во время войны, но Ядвига помнила, что и прежде он ел мало. У него всегда бывали из-за этого ссоры с матерью, когда он приезжал домой из Варшавы, где учился.
Ядвига озабоченно покачала головой. Он глотает, не прожевывая. И хотя времени у него еще много, он озабоченно смотрит на часы. Он сидел на краю стула так, как будто собирался вскочить. Глаза его, казалось, смотрели на что-то, что находилось за стеной.