Враги. История любви
Какие разумные объяснения можно было найти для его поведения? Он преступал иудейскую веру, американское право, мораль. Он обманывал не только рабби, но и Машу. Но он просто-напросто не мог иначе. Святая доброта Ядвиги была скучна ему. Стоило ему заговорить с ней, как он тут же чувствовал, что он в комнате один. А Маша была такой сложной, своенравной и невротичной, что он не мог сказать правду и ей тоже. Он убедил ее, что Ядвига фригидна, и торжественно поклялся, что разведется с Ядвигой, как только Маша разведется со своим мужем, Леоном Тортшинером.
Герман услышал тяжелые шаги, и в двери появился рабби. Он едва проходил в дверь: большой, широкий — великан с красным лицом, толстыми губами, крючковатым носом и выпуклыми черными глазами. Он носил светлый костюм, желтые туфли и вышитый золотом галстук, в который была воткнута иголка с жемчужиной. Во рту у него была длинная сигара. Из-под шляпы-панамы спадали волосы с проседью. На запястьях светились рубиновые запонки, а на левой руке сверкал перстень с брильянтом и с печаткой.
Он вынул сигару изо рта, стряхнул пепел на пол и вскричал: "Теперь вы начали писать! Все должно было быть готово еще несколько дней назад! Я не могу все время ждать до последней минуты. Что вы там нацарапали? Слишком длинно. Конференция раввинов — это не собрание старцев в Живкове! Мы здесь в Америке, а не в Польше. Ну, и как дела с эссе о Баал-Шеме? Вы уже давно должны были написать его. Конец близок? Если нет, то скажите мне об этом, и я поищу себе кого-нибудь другого — или наговорю в диктофон и велю расшифровать миссис Регаль".
"Сегодня все будет готово".
"Дайте страницу, которую вы только что написали, и кончайте морочить мне голову с вашим адресом. Где вы все-таки живете — в преисподней? в замке Асмодея? Я постепенно начинаю думать, что у вас есть жена и вы прячете ее от меня".
У Германа пересохло во рту.
"Я хотел бы иметь жену".
"Если бы хотели, то имели бы. Я подыскал для вас отличную женщину, но вы же не желаете даже посмотреть на нее! Чего вы боитесь? Никто и не думает силой тащить вас под венец. Итак, ваш адрес?"
"Ей Богу, это ни к чему".
"Я настаиваю, что бы вы дали мне ваш адрес. Записная книжка у меня с собой. Ну!"
Герман дал ему адрес в Бронксе.
"А ваш соотечественник, как его зовут?"
"Джо Прач".
"Прач. Необычная фамилия. Как это пишется? Я велю поставить там телефон, а счет вы пришлете сюда, в контору".
"Вы не можете сделать это без его согласия".
"Ему какое дело?"
"Звонки пугают его. Они напоминают ему о лагере".
"У других беженцев есть телефоны. Поставьте его в вашей комнате. Ему это тоже пригодится. Если ему станет плохо, он сможет в любую минуту вызвать врача. Чушь! Люди свихнулись! Вот почему на нас каждые несколько лет обрушивается война; вот почему выплывают люди вроде Гитлера. Я настаиваю на том, что бы вы каждый день шесть часов проводили в конторе — мы так договорились. Я плачу за аренду и вычитаю эти деньги из налогов. Но если контора всегда закрыта, то это уже не контора. У меня и без вас забот хватает".
Рабби Ламперт сделал паузу; потом он сказал: "Я хотел, чтобы мы стали друзьями; но в вас есть что-то такое, что очень затрудняет дружбу. Я мог бы во многих вещах помочь вам, но вы замкнуты, как устрица. Что это за тайны, что вы прячете за семью печатями?"
Герман ответил не сразу. "Каждый, кто пережил то, что пережил я, больше не принадлежит этому миру", — сказал он наконец.
"Пустые слова. Вы так же принадлежите этому миру, как мы все. Вы могли тысячу раз быть на волосок от смерти, но до тех пор, пока вы живы и едите и ходите и — пардон — посещаете туалет, вы так же состоите из плоти и крови, как любой другой. Я знаю сотни людей, которые пережили концентрационные лагеря, некоторые из них практически уже были на пути к печам — они находятся в Америке, они ездят на автомобилях, они делают свои дела. Или вы в этом мире, или в том. Вы не можете одной ногой стоять на земле, а другой на небесах. Вы ломаете комедию, вот и все. Но почему? По крайней мере со мной вы можете быть откровенны".
"Я откровенен".
"Что расстраивает вас? Вы больны?"
"Нет. Вообщем-то нет".
"Возможно, вы импотент. Это нервное, это не врожденное".
"Нет, я не импотент".
"Что же тогда? Ну, я не хочу навязывать вам дружбу. Но я сегодня же закажу вам установку телефона".
"Пожалуйста, подождите с этим еще немного".
"Почему? Телефон — не нацист; он людей не пожирает. Если у вас невроз, сходите к врачу. Может быть, вам нужен психоаналитик. Такая мысль не должна пугать вас. Это не означает, что вы сумасшедший. Лучшие люди ходят к психоаналитикам. Даже я ходил одно время. У меня есть друг, доктор Берховски — он из Варшавы. Если я пошлю вас к нему, он не возьмет с вас много".
"Честно, рабби, мне ничего не нужно".
"Прекрасно, ничего. Моя жена тоже всегда утверждает, что ей ничего не нужно, и все-таки она больная. Она зажигает плиту и уходит в магазин. Она включает воду в ванной и накрывает тряпкой аварийной слив. Я сижу за письменным столом и вдруг вижу на ковре лужу. Я спрашиваю ее, зачем она вытворяет такие вещи, а она впадает в истерику и проклинает меня. Для подобных случаев у нас и существуют психотерапевты — они должны помогать нам, прежде чем мы заболеем настолько, что нас придется изолировать".
"Да, да".
"Да — пустое слово. Дайте-ка посмотреть, что вы там написали".
Глава вторая
1
Каждый раз, когда Герман говорил, что уезжает продавать книги — он проводил ночи у Маши в Бронксе. В ее квартире у него была своя комната. Маша годы провела в гетто и концлагерях и выжила. Она работала кассиршей в кафетерии на Тремонт-авеню.
Машин отец, Меир Блох, был сыном богача, реба Мендля Блоха, который владел землей в Варшаве и имел честь сидеть за столом Александровского рабби. Меир говорил по-немецки, сделал себе имя как писатель, пишущий на иврите, и был покровителем искусств. Он бежал из Варшавы, прежде чем немцы оккупировали страну, но вскоре умер в Казахстане от недоедания и дизентерии. Маша, по воле своей ортодоксальной матери, училась в школах Бет-Иакова, а потом в еврейско-польском университете Варшаве. Во время войны ее мать, Шифру Пуа, выслали в одно гетто, а Машу в другое. Они увидели друг друга только после освобождения в 1945 году, когда встретились в Люблине.
Хотя Герман и сам сумел пережить Катастрофу, ему никогда не удавалось понять, как удалось спастись этим двум женщинам. Он почти три года прятался на сеновале. Это был провал в его жизни, дыра, которая никогда не затянется. В то лето, когда нацисты вошли в Польшу, он был в гостях у своих родителей в Живкове, а его жена, Тамара, уехала с обоими детьми к своей семье на курорт в Наленчев, где у ее отца была вилла. Сначала Герман прятался в Живкове, потом у Ядвиги в Липске; таким образом он избежал принудительных работ, гетто и концлагеря. Он слышал, как ругались и стреляли нацисты — но смотреть им в лица ему не пришлось. Целыми днями он не видел дневного света. Его глаза привыкли к темноте, его руки и ноги онемели и ничего не чувствовали, потому что он не мог пользоваться ими. Его жалили насекомые, кусали полевые мыши и крысы. У него была высокая температура, и Ядвига лечила его травами, которые собирала в полях, и водкой, которую воровала у своей матери. В мыслях Герман часто сравнивал себя с талмудическим мудрецом Хони Хамаголом, о котором легенда говорила, что он проспал семьдесят лет подряд, а проснувшись, обнаружил мир столь чуждый, что тут же принялся молиться о смерти.
Герман познакомился с Машей и Шифрой Пуа в Германии. Маша была замужем за неким доктором Леоном Тортшинером, ученым, который вроде бы открыл новый витамин или по крайней мере участвовал в исследованиях. Но в Германии он дни и ночи напролет проводил, играя в карты с бандой контрабандистов. Он говорил на жаргонном польском и между делом упоминал названия университетов и имена профессоров, на которых, как он утверждал, он работал. В финансовом отношении он держался тем, что получал от "Джойнта", а также тем, что перепадало от скудных Машиных заработков. Она зарабатывала на хлеб, латая и перешивая чужую одежду.