День исполнения желаний: Рассказы о мальчике, выросшем в Варшаве

— И почему этим людям дома не сидится? — удивлялась мама.
Мы прошли в ворота и зашли в наш дом. По лестнице меня вели за руку. Я никогда прежде не поднимался по лестнице: шагать со ступеньки на ступеньку было интересно и одновременно страшно.
На лестничной площадке нас встретила незнакомая женщина и сразу запричитала:
— Так это вы жена раввина? Горе-то какое, Боже мой, вас обокрали, ничегошеньки не осталось… Чума побери грабителей, пусть черный огонь прожжет их нутро! Едва ваши пожитки сгрузили, они на них набросились и все растащили. Отец небесный, за такое их самих на кладбище стащить мало.
— Как же ты не доглядел?! — напустилась мать на брата.
— За всеми разве усмотришь! Начнешь с одним препираться, а десять других в это время все и разворуют.
— Хоть постель-то осталась?
— Что-то осталось, — пробормотал брат.
— Дожили: и среди евреев воры завелись!
— Там были и неевреи тоже…
Мы открыли дверь и оказались в кухне, стены которой были выкрашены розовой краской. Затем мы прошли в большую комнату с окном и балконом. Я не утерпел и выскочил на балкон. Удивительное ощущение: ты одновременно и дома, и на улице! Внизу кружила толпа. В вышине, над крышами домов, протянулась узкая полоска неба, там виднелась луна, желтая, словно латунная. Во всех окнах тускло светили лампы. Я прищурил глаза, и от каждой лампы протянулись во все стороны волшебные лучи. Внезапно шум усилился. Откуда ни возьмись появился пожарный на лошади. Его каска словно огнем горела.
Мальчишки принялись кричать:
— Верховой, верховой!
Позже я узнал, что на этой улице частенько подшучивали над пожарными. Их то и дело вызывали без повода, когда никакого пожара и в помине не было. Поэтому пожарные, наученные горьким опытом, взяли за правило высылать сначала одного всадника — на разведку. Но на этот раз тревога оказалась настоящей. Из окна на верхнем этаже соседнего дома валили клубы дыма и летели искры. Люди высыпали на балконы. На улицу въехали конные подводы. С них соскакивали пожарные и с топорами в руках бежали к дому, и тянули за собой шланги и лестницы. Полицейские с шашками наголо разгоняли толпу зевак.
Сестра зажгла в нашей квартире керосиновую лампу. Мама принялась разбирать уцелевшие пожитки.
— Господи, все украли, — вздыхала она.
Уцелела лишь кое-какая мебель, да и та была сломана.
Наше новое жилище пахло краской и скипидаром. Из соседних квартир долетало чье-то пение. Брат объяснил, что это — граммофоны. Где-то, почти как в синагоге, пел кантор; слышался девичий смех и женская брань, но это не были звуки реальной жизни. Все голоса исторгали огромные граммофонные трубы. Брат уже знал, кто изобрел это чудо: Эдисон из Америки.
— Как же могут трубы петь и говорить? — недоумевала мама.
— Сначала вы говорите в них, а потом они повторяют то, что вы сказали, — объяснил Иошуа.
— Но как?
— При помощи магнита…
— Это все электричество, — вставила сестра.
— Надо укладывать детей спать, — наконец решила мама.
Меня раздели, я не сопротивлялся: слишком устал. Едва меня уложили в кровать, я сразу заснул. А когда открыл глаза, комната была залита солнечным светом. Пол блестел как новый. Я вышел на балкон. Та самая улица, которая вчера была окутана густым мраком, теперь лучилась от солнца. В лавках толпились покупатели. Мужчины, зажав под мышкой свернутые талесы, спешили на молитву. Уличные торговцы продавали хлеб, из корзин торчали булки и длинные батоны, а еще они предлагали копченую селедку, отварной горох, коричневую фасоль, яблоки, груши, сливы. Какой-то мальчишка гнал по улице стаю индюшек. Птицы пытались разбежаться, но он семенил рядом и ловко подгонял их прутом, не давая улизнуть.
Отец уже сидел за столом, склонившись над Талмудом. Заметив меня, он велел мне прочитать молитву «Благодарю Тебя».
— Здесь ты будешь ходить в хедер, — сказал он.
— Я не знаю дороги.
— Тебя отведет учитель.
На завтрак мне дали еду, какой я прежде никогда не пробовал: белый хлеб с домашним сыром и копченой селедкой. Пришел сосед и принялся рассказывать о революции 1905 года, когда бунтовщики пытались свергнуть царя. Что тогда творилось! Всюду стрельба. Лавки все позакрывали. Полицейские разгоняли демонстрантов шашками. Раз даже кто-то кинул бомбу.
Мама печально качала головой. Отец теребил бороду. Прошло уже несколько лет, но обитатели Крохмальной улицы все еще не могли забыть пережитого ужаса. Многие из мятежников еще томились в тюрьме. Других сослали в Сибирь. Кому-то удалось перебраться в Америку.
— Так и чего они добивались? — спросил отец.
— Хотели прогнать царя.
Мама побледнела.
— Не следует мальчику слушать про такое.
— Разве он что понимает? — удивился сосед.
Но любопытству моему не было предела, и я все равно слушал.
  
День исполнения желаний
 
В хорошие времена я, как и другие мальчики, отправлявшиеся в хедер, получал от отца или матери по два гроша, или по копейке в день. Для меня эта монетка воплощала все удовольствия в мире. На другой стороне нашей улицы была кондитерская Эстер, там продавали шоколад, драже, карамель, мороженое и разное печенье. Я любил рисовать, но цветные карандаши стоили недешево, поэтому копейка оказывалась на деле не столь великим сокровищем, как представлялось моим родителям. Порой мне приходилось одалживать деньги у одного мальчишки в хедере — юного ростовщика, требовавшего проценты: по грошу в неделю за каждые четыре гроша.
Можете себе представить, как я ликовал, когда мне посчастливилось заработать целый рубль — сто копеек!
Теперь и не припомню, как это мне удалось, но, кажется, случилось это так: один господин заказал сапожнику лайковые штиблеты. Когда ботинки были готовы, они оказались то ли узки, то ли велики. Короче — заказчик отказался их брать. Сапожник обратился к моему отцу, чтобы раввин рассудил их спор. Тогда отец послал меня к другому сапожнику и велел спросить, сколько могут стоить такие штиблеты, и не хотел бы тот купить их, раз все равно торгует готовой обувью. У второго сапожника как раз сидел покупатель, искавший именно такие ботинки, и он был готов дать за них хорошую цену.
Сколько лет прошло, многое стерлось из памяти, но я до сих пор не забыл, как нес новые ботинки по улицам и как один из спорщиков дал мне рубль за труды.
Я сразу смекнул: если останусь дома, не видать мне денег как своих ушей. Родители наверняка потратят их на какую-нибудь обнову, которую и так давно собирались мне купить. Или еще того хуже — возьмут рубль как бы взаймы, а потом, сколько бы ни обещали вернуть долг, — ищи ветра в поле. Поэтому я решил утаить вознаграждение и потратить рубль на различные удовольствия и на исполнение моих самых заветных желаний.
Перво-наперво я поспешил убраться прочь с Крохмальной улицы, где все меня знали как облупленного. Здесь мне было не развернуться. А вот на Гнойной меня не знали. Я махнул извозчику, и тот остановил дрожки.
— Чего изволите, барин?
— Прокатиться хочу.
— Куда прикажете?
— На другие улицы.
— На какие такие другие улицы?
— Отвезите меня на Налевки.
— Что ж, давай сорок грошей — отвезу. Деньги-то у тебя есть?
Я показал вознице рубль.
— По рукам, но деньги вперед.
Я дал извозчику рубль. Он повертел его в руках, проверяя, не фальшивый ли, а потом отсчитал сдачу: четыре монетки по сорок грошей. Я вскарабкался на дрожки. Извозчик щелкнул кнутом и тронул так резко, что я едва не слетел на землю. Сиденье подо мной покачивалось на рессорах. Прохожие удивленно глазели на мальчишку, который один — налегке, без тюков — катит на дрожках. Мы ехали мимо трамваев, груженых подвод, других дрожек. Я казался себе важным взрослым господином. Бог мой, вот бы так ехать и ехать целую тысячу лет! Днем и ночью без остановки до самого края земли…