Раскаявшийся

Они смотрели на меня с некоторым смущением. Очевидно, я не слишком походил на человека, который позволяет среди бела дня затащить себя в дом, чтобы помочь составить миньян.
Наконец один из них произнес:
—Я схожу за ребе.
Он вышел и вскоре вернулся в сопровождении седобородого старика. Из-под выцветшего лапсердака раввина выглядывала ритуальная одежда с кистями до самых лодыжек. Голову венчала ермолка. Ростом рабби был с шестилетнего ребенка. Живот выпирал нездоровой опухолью, а лицо отдавало желтизной. Я не врач, но с первого же взгляда на этого человека становилось понятно: он смертельно болен. Раввин с трудом передвигал ноги. Глаза его лучились такой нежностью, о которой здесь, в Америке, я и думать забыл. Это был человек, не способный обидеть даже муху. Я поздоровался с ним, и голос его оказался таким же ласковым, как и взгляд.
Он протянул мне руку, удивительно мягкую, и спросил:
— Откуда вы родом?
— Из Польши, но уже несколько лет живу в Америке.
— Где вы были во время Катастрофы?
Я рассказал ему свою историю и узнал, что сам он побывал в Майданеке. Он оказался первым встреченным мною религиозным евреем, который спасся от рук нацистских палачей. Я спросил, из какого он хасидского двора, но его ответ ничего мне не сказал.
Вскоре мы приступили к молитве. Я привык к той скорости, с которой в Америке делаются все дела, но здесь царила неспешность. Прошло добрых полчаса, пока раввин надел молитвенную шаль и филактерии. Я смотрел на его изношенный талес и думал, что скоро и эта шаль, и тело, которое она сейчас покрывает, упокоятся в могиле. Кто-то успел мне сказать, что раввин страдает от больных почек и водянки. Я внимательно наблюдал за тем, как он, что-то тихо бормоча себе под нос, обматывает ремешками руку, и думал: как такое тело могло уцелеть после Майданека?
Я видел перед собою мученика, одного из тех праведников, что несут на своих плечах бремя всего мира. С каким пылом он читал благословения! Ему приходилось напрягаться, чтобы надеть филактерии, даже коснуться губами бахромы стоило раввину труда. Каждое движение причиняло ему сильнейшую боль. Душа уже почти оставила это святое тело. Я просто не мог поверить, что мне выпало счастье собственными глазами лицезреть еще живого представителя настоящего старого еврейства. Один из молящихся предложил ребе прочесть Восемнадцать благословений сидя, но тот даже не услышал его.
Я видел, как он медленно поднял вверх дрожащую руку и ударил себя в грудь со словами: «Мы грешили» и «Мы нарушали заповеди». Он, этот праведник, каялся в своих несуществующих грехах, в то время как миллионы преступников гордились своими злодеяниями, а десятки тысяч адвокатов — и среди них евреи — помогали этим ворам, грабителям, мошенникам и насильникам оставаться на свободе. Мне самому стало нестерпимо стыдно. В Нью-Йорке жил настоящий святой, а я проводил время с обманщиками, развратниками и шлюхами. Теперь у меня были филактерии и талес, но я забыл, как надо переплетать ремешки на руке, чтобы составить букву шин — первую букву слова «Шадай», то есть Бог.
Я молился и к собственному изумлению понимал, что это вовсе не обман, не комедия. Я благодарил Творца за то, что Он направил меня в эту комнату, к этим набожным евреям, которые все еще пытаются составить миньян, в то время как мир вокруг тонет в потоках грязи и ложных теориях. Здесь не презирали старость. Здесь не бравировали своими сексуальными успехами или количеством выпитого накануне. К старшим тут обращались с уважением и смирением. Тут никто не красил волос, пытаясь походить на восьмидесятилетнего юнца, и не совершал других подобных пошлостей, столь распространенных среди нынешних стариков.
До того дня я усердно читал газеты, журналы и книги. Нередко я чувствовал, что все это смертельный яд. Они вызывали горечь, страх и чувство беспомощности. Все, что я читал, доказывало один тезис — миром правили и править будут грубая сила и коварный обман. Вся современная литература на разные лады повторяла одно и то же: «Мы живем одновременно на бойне и в борделе, так было и так будет всегда». И вдруг я услышал слова, исполненные света и оптимизма. Вместо того чтобы начать день с рассказов об убийствах и ограблениях, обманах и изнасилованиях, я начал его со слов о справедливости, святости и Боге, даровавшем человеку разум, способном оживить мертвых и наградить благочестие. Оказалось, что впервые за долгие годы я не принял с утра очередную порцию яда.
Возможно, то, что я сделал после молитвы, покажется вам несколько мелодраматичным, но уверяю вас: я человек, далекий от литературы, и ни о чем таком не думал. Я просто встал и сказал: «У меня есть деньги, и, если кому-то из вас требуется помощь, вы можете обратиться ко мне». Я ожидал, что все они бросятся вперед, будут тянуть руки и кричать: «Дай мне! Дай мне!», как сделали бы почти все современные люди, которые, сколько им ни давай, все равно хотят еще. Но эти евреи только удивленно посмотрели на меня и улыбнулись, как если бы услышали шутку. Ко мне обратились только двое. Я достал бумажник и дал столько, сколько они просили. Они выглядели смущенными, робкими и пытались объяснить, зачем им эти деньги. Другие заявили, что им ничего не нужно, но все сходились во мнении, что если кто тут и нуждается в помощи, так это ребе.
Когда же я спросил у него, чем я могу ему помочь, он улыбнулся, приоткрыв почти беззубый рот, и сказал:
— У меня есть все, что мне нужно, слава Богу.
— Вы следите за своим здоровьем?
—Доктора говорят, что мне надо ложиться в больницу, но я не хочу.
Причины этого были вполне понятны: ребе сомневался, что в больнице поддерживается строгий кошер.
Он сказал:
—Я проживу столько, сколько мне предназначено. Не больше.
— Ребе, я могу устроить вам отдельную палату и хороших докторов. Они помогут вам и...
Единственным ответом на это было: «И-и-и», означавшее: Не уверен... Обойдусь и без этого... Это не для меня... и много других выражений религиозного скептицизма по отношению к мирским обещаниям и посулам помощи.
Это «И-и-и» означало также и то, что все эти хлопоты совершенно ни к чему.
Вошла ребецн, женщина одних с ребе лет, в большом чепце, согбенная и морщинистая, как старушки моего детства.
Я сказал, что хочу сделать для ее мужа, и она ответила: «В больнице они начнут с анализов и тестов, и эти тесты окончательно убьют его».
Она знала, о чем говорила. Я уже слышал и от других больных, что некоторые доктора используют своих пациентов вместо морских свинок. Они берут у них кровь, причиняют им страдания. Часто эти тесты приносят больше вреда, чем сама болезнь. Ребецн была второй женой ребе, первая, вместе с детьми, погибла в Европе.
Ребе начал рассказывать мне о тех испытаниях, которые ему пришлось пережить при нацистах. Ему сбрили бороду. Заставляли копать могилы и делать другую тяжелую работу. К тому же его избивали. Он исповедовался каждый день, ожидая смерти, но душа его каким-то чудом продолжала держаться в теле. Я спросил, поддерживает ли он связи с какими-нибудь ортодоксальными еврейскими организациями в Америке, и в ответ вновь услышал уже знакомое: «И-и-и».
Нет, он не был современным ортодоксальным американским раввином, который мог участвовать в конференциях, фотографироваться и выступать на банкетах с призывами жертвовать деньги. Он был старомодным евреем, которому для жизни необходимы были кружка чая, тарелка овсянки, несколько старых книг и миньян. Он не пытался наставлять на путь истинный весь мир или даже сынов Израиля. Он не читал газет и не знал того идиша, который современные ортодоксы переняли у неверующих. Говорил он на том же языке, что и мой дед или ваш дед. Те несколько евреев, что собрались здесь, в этом были похожи на него. Иудаизм был для них чем-то личным — чем-то, что касалось только их и Бога.
Я пообещал ребе, что вечером приду снова. Он кивнул и поблагодарил. Собрать миньян в последнее время стало настоящей проблемой.