Приключения 1972—1973 (Сборник приключенческих повестей и рассказов)
— Ну? — Джура быстро повернулся к нему.
— А ты у него самого, у Худайберды, спроси!
Джура засмеялся облегченно.
— А что ж… Когда поймаем, обязательно спрошу!
— Нет, милиция, не поймаешь его. Или сбежит, или тебе ребра своим кинжалом пощекочет… Лучше сейчас спроси, не откладывая.
— Поиздеваться хочешь надо мной, Ураз, да?
— Нет, зачем, слово даю, можешь спросить. Через неделю свадьба его, женится Худайберды. Пойди на свадьбу и спроси. Хочешь, поведу тебя?
Джура не ответил, повернулся к Уразу, косо посмотрел на него — и все. Тогда Ураз сказал:
— Зря обижаешься, милиция. Я не сбегу. Хотел бы уйти — зачем тогда вернулся от границы? Я ведь не дурак, знаю, что Натан мог сказать обо мне. Басмачи недолго продержатся, я понимаю. Уходить не хочу. Что скажешь на это?
— Подумаю, — ответил Джура.
Дальше ехали молча. В Селькелды остановились, втроем съели плов, что завернула и дала с собой Уразу жена, и снова в путь.
С восходом солнца мы въехали в Алмалык.
IV
Дверь комнаты отворилась, вошел быстрым шагом Зубов, поздоровался с нами за руку, кивком указал на Ураза — тот сидел на стуле у стены, опустив голову.
— Это и есть Ураз? С виду точно басмач. Намучились с ним?
— Нет, — ответил Джура.
Зубов обратился ко мне:
— Шукуров!
— Сабир, — вставил я.
— Да, Сабир. Что скажешь?
— То же самое, товарищ Зубов. Не сопротивлялся. Мы пришли — он намаз совершал.
— Ну вот, а говорят, религия — опиум. Все же иногда помогает. Только кому — большевикам! — Зубов сел, повернулся к Уразу: — А ты, друг ситный, рассказывают, обещал меня повесить, а? Что же теперь делать будем?
Ураз не поднял головы, молчал.
— Глупый ты парень! Пастух и связался с басмачами! Что они тебе — жизнь сытую и вольную дали, в доме и семье мир и достаток? Или таких же, как ты, пастухов, грабить нравится? А может, хочешь добиться возвращения бая Абдукадыра, для него овец в горах сохраняешь, а, Ураз? Да, наградил тебя аллах хорошим ростом, но пожалел наградить хорошим умом… Османов!
В комнату вошел солдат-конвойный.
— Уведи. — Зубов показал на Ураза и добавил, когда тот поднялся: — Подумай до завтра, завтра еще поговорим.
Мы все глядели на Ураза: он сник, плечи опустились, лицо посерело. Наверное, потому, что Ураз сдался не сопротивляясь, я так и не видел в нем врага и сейчас остро пожалел его: была б моя воля — тут же и отпустил бы.
У двери Ураз задержался и, не оборачиваясь, буркнул:
— Милиция, миску жене верни, в хозяйстве нужна,
— Верну, не беспокойся, — сказал Джура.
Ураз вышел, за ним конвойный.
— И я пойду, — Зубов поднялся. — В Тангатапды хлеб отправляем, люди там голодают. Весь скот увели, сволочи. Обоз с охраной пойдет… А вы отдыхайте, Шукуров!
Я не ответил.
— Да, Сабир, — поправился Зубов.
— Слушаю! — я поднялся.
— Как гнедой Ураза, нравится?
— Здорово! — обрадовался я.
— За удачное выполнение задания получай награду — коня Ураза передаем тебе!
— Спасибо, товарищ Зубов!
— Только смотри, Уразова жеребца знает вся округа, и наши, и не наши. Заметен станешь. Не испугаешься?
— Нет.
— Молодец. Правильно, — одобрил Зубов и вышел.
— Ну что, пойдем соснем немного, Сабир, — предложил Джура. — Ты иди ложись, а я задам корм лошадям и тоже на боковую. Да, миску вот захвати, надо будет, вернуть жене его…
Радужное настроение мое тут же исчезло, а осталось как бы недоумение: ведь утром сегодня, по дороге, втроем ели из этой миски плов, а сейчас хозяин ее уже в тюрьме, и что ждет его? Я вспомнил молчаливую, покорную женщину с ребенком на руках, ее тихое: «Когда ждать вас?» Я и не задумался о том, что подарок командира, доставивший мне столько радости, — гнедой жеребец Ураза, — был для него куда дороже глиняной миски.
— Джура-ака, что будет с Уразом?
Джура ответил не сразу. Помолчав, сказал, будто размышляя вслух:
— Что будет с Уразом, решит он сам. Все от него зависит.
И опять я не понял Джуру, но почувствовал, что он тоже думает об Уразе, и, значит, все должно быть по справедливости, и это успокоило меня.
Конечно, мне, комсомольцу и чекисту, вряд ли стоило жалеть басмача. Попадись мы с Джурой бандитам Худайберды, нас бы не пощадили и, может быть, именно Ураз расстрелял бы нас. Ведь он, оказывается, обещал повесить Зубова. И почему повесить — пули, что ли, пожалел для большевика? Но все же, несмотря ни на что, может, оттого, что мы так легко захватили Ураза и он не сопротивлялся, может, оттого, что он не держался врагом и рассказывал Джуре все, что тот хотел услышать, во мне не было ненависти к Уразу, и я видел, что и Джура, похоже, думает так же, как и я.
Когда я вошел в комнату Джуры, а теперь и мою, я увидел, что для меня поставили уже кровать у окна. Я снял сапоги, растянулся поверх одеяла, но сон не шел — перед глазами сменялись картины нашей ночной поездки. Ураз, его жена с ребенком и ее умоляющее и робкое лицо, развалины Селькелды, разговор Джуры с Уразом… Кто такой Аппанбай? А Махкамбай? Зачем Джуре прошлое курбаши Худайберды, имя его матери?
Пришел Джура, я услышал — скрипнула кровать.
— Разбудил тебя? Прости, не спится мне что-то.
— Да я и не спал, дремал только.
— Закурить хочешь?
— Нет.
— И правильно. Рано тебе. А я прежде нас [2] закладывал под язык, да Зубов отругал. Тогда курить стал, но редко, только если устал очень. А чего не спишь?
— Да так просто. А вы?
— Хочу полежать, не думать ни о чем, а не получается, все мысль за мысль цепляется, уводит далеко… Тебе сколько лет?
— Семнадцать.
— Э-э, ребенок еще совсем. Какие у тебя заботы, какие думы, ты спать должен спокойно. — Джура вздохнул, помолчал. — А мне вот сорок. И нет покоя. И не было… Лежу, ворошу в памяти прошлое — и вижу, точно не было… Мысли такая штука, брат, дашь им власть над собой — высохнешь, живой жизни видеть не будешь. Да, а в твои годы я женат уже был. Мог бы и детей иметь — старше тебя мог сын у меня быть. Да не судил бог.
— А жена ваша… она умерла?
— Не знаю, брат, ничего не знаю о ней. — Джура снова чиркнул спичкой, затянулся. — Может, умерла, а может, и не умерла и живет где-то.
Я не спрашивал больше ничего, чувствовал — Джура не договорил, но хочет рассказать еще что-то. Он молча курил, думал, где-то далеко был в мыслях своих, потом снова заговорил:
— Я тебе сказал вчера — сам я из Тойтюбе, там и родился, и вырос там. Но родителей своих не помню…
V
Да, в тот день я услышал от Джуры много удивительного, его рассказ растревожил меня и заставил задуматься над тем, что казалось простым и ясным, и еще над тем, о чем раньше не думал вовсе. И, наверное, именно в тот день что-то переменилось во мне, я начал понимать понемногу ход мыслей и поступки человека, ставшего для меня старшим братом.
Я слушал историю его скитаний, уносился вместе с ним в далекие, сказочные города и одновременно вглядывался в его скуластое смуглое лицо, покрытое сеткой морщин, подобно треснувшей от безводья земле, ловил взгляд печальных глаз и вбирал. — и что-то щемящее откликалось во мне, — слушал его голос, задумчивый и грустный, напомнивший мне звуки двухструнного тамбура, вытесанного из грубого дерева. И если не умом еще мальчишеским, то сердцем- я был уже с этим человеком…
А на шее у него, справа, я заметил рубец — след пули. Ошиблась она всего на вершок…
— Мать, рассказывали, умерла после того, как родила меня, — продолжал Джура-ака, — а что с отцом сделалось, так я и не узнал наверное: одни говорили, будто настигли его в степи и разорвали волки, другие — что бай, обнаружив пропажу овец, в хозяйском гневе забил отца насмерть — в тот год рано пришли холода и стада в горах гибли… Как было на самом деле — кто расскажет? И первое, что помню о детстве, — не родителей, а то, как прислуживал Аппанбаю, на побегушках был и его за отца и владыку моей жизни почитал. Голодать мне не пришлось — в байском большом доме жили сытно, и оставалось много и мне, и другим слугам, и собакам. Служба такая — ни днем ни ночью покоя не знал, все бегать куда-то приходилось, и каждый надо мной был хозяин, имел власть позвать и приказать. А я был быстрым и ловким, и даже среди ночи легко просыпался от малейшего шума и бежал на зов как послушный пес, и поэтому меня оставили в услуженье при доме, когда сверстники мои отправились со стадами в горы.
