Собрание сочинений в четырех томах. Том 2

— Давно все забыл.
— Видишь ли, Кнульп… — Портной плюнул за окно в бездну и затем поглядел вниз ожесточенно и с досадой. — Видишь ли, Кнульп, ни черта не стоит все это благочестие. Ни черта, я плюю на него, говорю тебе честно! Плевать я на него хотел!
Бродяга задумчиво глядел на него.
— Так, так, крепко сказано, старина. Но сдается мне, в Библии есть и неглупые вещи.
— Это верно, но полистай дальше, и наткнешься на прямо противоположное. Нет, я с этим покончил, раз и навсегда.
Кнульп встал и поискал глазами утюг.
— Не подкинешь ли мне уголька? — попросил он.
— Зачем?
— Хочу подгладить куртку, да и шляпе моей это не повредит после всех дождей.
— Как всегда, с иголочки, — с некоторой даже досадой заметил Шлотербек. — И чего, спрашивается, прихорашиваешься, словно граф, если сам всего-навсего нищий бродяга!
Кнульп спокойно улыбнулся.
— Просто так красивее, и у меня от этого лучше на душе. А не хочешь помочь из благочестия, так помоги просто как добрый малый, по старой дружбе, идет?
Портной ненадолго вышел и вернулся с раскаленным утюгом.
— Вот и хорошо, — обрадовался Кнульп. — Спасибо тебе.
Он начал осторожно разглаживать края шляпы, но поскольку справлялся он с этим неважно, не так, как прежде со штопкой, портной выхватил у него утюг и сделал все сам.
— Это мне нравится, — благодарно сказал ему Кнульп. — Опять шляпа прямо-таки воскресная. Но послушай, портной, от Библии ты требуешь слишком многого. Что есть истина, как жить на свете, — до этого каждый должен дойти сам, из книг этого не вычитаешь — вот каково мое мнение. Библия — книга древняя, раньше не знали всего того, что знают и могут теперь; но есть в ней и очень много прекрасного и честного, очень много справедливого. Знаешь, порою она мне кажется вроде детской книжки с картинками: вот девушка Руфь бредет через поле [1] и подбирает колоски — как это славно, так и чувствуешь лето, жару; или Спаситель присаживается к детишкам [2] и думает про себя: насколько же вы мне милее, чем взрослые с их чванством! Думаю, здесь-то он прав, этому у него можно поучиться.
— Да, вероятно, — нехотя согласился Шлотербек, все еще не желая сдаваться. — Но все же насколько проще иметь дело с чужой ребятней, чем со своими, да еще когда их пятеро и не знаешь, чем их накормить.
Он снова ожесточился, и Кнульпу было тяжело на него смотреть. Ему захотелось на прощание сказать портняжке что-нибудь доброе. Он немного подумал, затем наклонился к Шлотербеку, поглядел на него своими светлыми серьезными глазами и тихонько прошептал:
— Послушай, ты их совсем не любишь, что ли, своих ребятишек?
Портной испуганно от него отпрянул.
— С чего ты взял? Люблю, конечно, особенно старшего.
Кнульп удовлетворенно кивнул.
— Ну, мне пора, Шлотербек, очень тебе благодарен. Жилетка прямо как новая. А с детьми я тебе посоветую вот что: будь с ними поласковее, повеселее, и они уже наполовину сыты. А еще я тебе кое-что расскажу, чего никто на свете не знает и что ты должен хранить в секрете.
Его светлые глаза смотрели серьезно, он говорил так тихо, что покоренный им мастер с трудом различал слова.
— Погляди на меня! Ты, верно, мне завидуешь и думаешь про себя: ему-то легко, ни семьи, ни забот! На самом деле все обстоит не так. Представь себе, у меня есть сын, двухлетний мальчуган, его усыновили чужие люди, потому что никто не знал, кто его отец, а мать померла родами. Тебе не требуется знать, в каком это городе, но я знаю, и когда прихожу туда, я прокрадываюсь к тому дому, часами стою у забора и, ежели мне очень повезет и я увижу малыша, не смею даже протянуть ему руку и поцеловать, самое большее — мимоходом что-нибудь ему просвищу. Да, вот так-то, а теперь адью, и радуйся, что твои дети с тобой!
Кнульп продолжал бродить по городу; он постоял у окна столярной мастерской, любуясь, как быстро разлетаются в стороны кудрявые стружки, он поприветствовал мимоходом помощника полицейского, который благоволил к нему и даже дал ему понюхать табачку из своей березовой табакерки. Повсюду он собирал большие и малые новости из жизни семей и цехов, услышал о безвременной кончине жены городского казначея, о том, какой непутевый сын у бургомистра, а взамен рассказывал истории про другие места и радовался слабым причудливым нитям, которые, оказывается, связывают его как знакомца и посвященного с миром известных и почтенных людей. День был субботний, в воротах пивоварни он наткнулся на подмастерьев бочара и захотел у них узнать, не будет ли сегодня и завтра вечером случай потанцевать.
Сколько угодно, а лучшее место — трактир «Лев» в Гертельфингене, всего полчаса ходу. Именно туда он и решил пригласить юную Бербели из дома напротив.
Время уже близилось к обеду, и когда Кнульп поднимался по лестнице Ротфуса, в нос ему ударил приятный щекочущий аромат из кухни. Он остановился и радостно, с мальчишеским любопытством втянул в себя воздух чуткими ноздрями. Как ни тихо он вошел, его услышали, жена мастера распахнула кухонную дверь и стала в светлом проеме, окутанная заманчивыми парами.
— Здравствуйте, здравствуйте, господин Кнульп, — ласково заговорила она. — Как удачно, что вы пришли вовремя. Видите ли, у нас сегодня на обед печеночные клецки, и я подумала: может, вам поджарить отдельно кусочек печенки, если вы так больше любите? Что скажете?
Кнульп погладил подбородок и галантно поклонился.
— Да нет, упаси бог, зачем мне готовить особо, мне и супа за глаза довольно.
— Когда человек болен, его надобно хорошо кормить. Откуда он иначе возьмет силы? Но, может, вы вообще не любите печенку? Есть и такие.
Он скромно улыбнулся.
— Нет, я не из них, миска печеночных клецок — это же праздничная еда, дай бог мне каждое воскресенье такую.
— У нас вы не должны ни в чем нуждаться. Зачем же тогда было учиться стряпать? Но ответьте мне все же; вот кусочек печенки, я для вас его сберегла. Это бы вам не повредило.
Женщина подошла ближе и зазывно поглядела ему прямо в глаза. Он понимал, к чему она ведет, и была она к тому же прехорошенькой, но он делал вид, что ничего не понимает. Поигрывая своей красивой шляпой, которую ему так отлично отгладили, он смотрел в сторону.
— Спасибо, сударыня, на добром слове. Но клецки я, право же, люблю больше. Я уж и так вами разбалован.
Она засмеялась и погрозила ему пальцем.
— Не надо прикидываться таким тихоней, я вам не верю. Значит, пусть будут клецки, и лучку побольше, так?
— Отказаться свыше моих сил.
Она озабоченно вернулась к плите, а он прошел в горницу, где все уже было накрыто. Он сидел там и читал вчерашний еженедельник, пока не пришел мастер и не подали супа. Поели, потом втроем перекинулись в карты; Кнульп привел в изумление хозяйку новомодными ловкими и занимательными карточными фокусами. Он умел также с небрежностью заправского игрока тасовать и сдавать карты, клал карту на стол с элегантной легкостью, и время от времени его большой палец лихо перебирал карты, скользя по краю колоды. Мастер смотрел на это с восхищением и снисходительностью, подобно тому как рабочий или бюргер глядит на любое не приносящее заработка уменье. Жена его, напротив, оценивала все проявления светских талантов Кнульпа увлеченно и со знанием дела. Ее взгляд беспрестанно останавливался на его длинных белых кистях рук, не изуродованных тяжелой работой.
Сквозь маленькие оконца в комнату неуверенно пробивался вечерний солнечный луч, падал на стол и на карты, причудливо и бессильно перемежал светлые блики на полу с серыми расплывчатыми тенями, подрагивал легкими паутинками на голубом оштукатуренном потолке. Кнульп жмурился, вбирая в себя все это взглядом: игру февральского солнца, уют тихого дома, честное достойное лицо мастера Ротфуса и тайные взгляды, которые бросала на него хорошенькая жена друга. Последнее его не радовало, он отнюдь к этому не стремился. «Был бы я только здоров, — думал он, — да лето бы на дворе стояло — и часу бы здесь не остался».