Возвращение на Ордынку

— Неужели, — спрашивала она, — и мои воспоминания о Модильяни производят такое же впечатление?
Мы все, разумеется, ее разуверяли…
Я помню, как шутил по поводу хемингуэевского «Праздника» Анатолий Найман. Он говорил:
— Там как бы целый ряд отдельных новелл. Но все они построены по одному и тому же принципу. Вот Хемингуэй и его жена сидят дома страшно голодные. И нет у них ни копейки, чтобы купить себе еду… И тут к ним приходит приятель, который просто падает от голода… И тут они все втроем как нажрутся!.. А через несколько страниц — опять такая же история.
А наш друг Александр Нилин произнес тогда такую шутку:
— «Праздник, который всегда с тобой» — это просто-напросто деньги.
«…Снова осень — зеленая трава, даже цветы. Была Лида. Говорили об Ивинской»
(стр. 501).
На Ордынке об Ивинской никогда не говорили. Иногда упоминалось имя Зинаиды Николаевны…
Но вот я вспоминаю, как еще при жизни Пастернака, в пятидесятых годах, я был на концерте в Малом зале консерватории. Кажется, исполняли Прощальную симфонию Гайдна, дирижировал Натан Рахлин…
В антракте я вышел на лестницу и увидел стоящую на площадке даму, несколько тяжеловатую, с длинными и, как мне показалось, крашеными светлыми волосами… Около нее толпилось человек пять, и она была окружена их подобострастным вниманием.
Мне тут же объяснили, что ее зовут Ольга Всеволодовна и что она возлюбленная Пастернака. Я был этими сведениями несколько озадачен и, вернувшись после концерта домой, на Ордынку, поделился своими впечатлениями с Ахматовой.
Выслушав меня, Анна Андреевна сдержанно произнесла:
— Я — не поклонница этой дамы.
На том разговор и кончился.
«Понедельник: Просят из Оксфорда мерку»
(стр. 503).
Я хорошо помню, как зимою шестьдесят пятого года зашел к Ахматовой. Она тогда была в Ленинграде. Анна Андреевна показала мне письмо из Оксфордского университета, в котором ее просили сообщить размер платья и головы, чтобы сшить докторскую мантию и шапочку. Я спросил Ахматову, послан ли ответ. Она улыбнулась и сказала:
— Я хочу еще немного похудеть…
«Михаилу Ардову стихи, которые около четверти века лежали на дне моей памяти, — чтобы для него вновь возник день, когда они стали общим достоянием.
Анна Ахматова»
(стр. 559).
Эта надпись существует не только в записной книжке Ахматовой, она есть и на том экземпляре «Реквиема», который она мне подарила 19 августа 1964 года. Тут намек на нижеследующие обстоятельства.
Анна Андреевна решилась записать «Реквием» лишь в 1962 году. Но переписывать его она никому не давала, а только разрешала читать свой собственный экземпляр. И все же я эти стихи для себя скопировал — без ее ведома.
Затем «Реквием» переписал у меня мой учитель и почитатель Ахматовой профессор А. В. Западов. А через несколько дней к Анне Андреевне пришел ее редактор В. Фогельсон. Когда Ахматова показала ему стихи, он объявил, что знает их — видел у Западова.
После ухода Фогельсона у нас с Ахматовой было объяснение, но сравнительно легкое и непродолжительное, так как она уже сама склонялась к тому, чтобы послать эти стихи в какой-нибудь журнал. «Реквием» был тотчас же отправлен в «Новый мир». Там его печатать не решились, но зато почти все сотрудники переписали для себя.
Как и следовало ожидать, вскоре после этого «Реквием» вышел в нескольких городах Западной Европы. Анне Андреевне доставили экземпляр мюнхенского издания. И всякий раз, взяв в руки эту книгу в моем присутствии, Ахматова произносила бытующую на Ордынке цитату из Зощенки:
— Минькина работа.
«Отъезд
23 ноября из Ленинграда с Аней. <…> Провожающие. „Перекрестите и меня“»
(стр. 581).
С детства помню, если мне приходилось надолго расставаться с Анной Андреевной, она, перекрестив меня, говорила на прощание:
— Господь с тобою…
«(Городецкий хуже, чем мертв.)»
(стр. 612).
Ахматова была делегатом Второго съезда советских писателей. Именно в те дни я слышал, как она рассказывала такую историю:
— Во время обеда я сидела за одним столиком с Евгением Шварцем. К нам подошел Городецкий, поздоровался и сказал мне: «Я хочу представить вам своего зятя». После этого он отошел к другому столику, потом вернулся и говорит: «Мой зять отказывается. Он сказал: „Я не хочу знакомиться с антисоветской поэтессой“». Я безмятежно улыбнулась и говорю: «Не расстраивайтесь, Сергей Митрофанович. Зятья — они все такие». А потом я рассказала это Эренбургу, он спрашивает: «Ну а что же Шварц?» Я говорю: «Он промолчал». — «Жаль, — говорит Эренбург, — я бы такое сказал Городецкому, что он бы костей не собрал…» А я ему говорю: «Это слишком большая роскошь: всякий раз иметь при себе Эренбурга для подобных оказий».
И еще Ахматова говорила про съезд писателей:
— Я там встретила Рину Зеленую, она мне говорит: «Маска, я тебя знаю».
«В „Известиях“ о плагиате Журавлева»
(стр. 618).
Это была очень смешная история. В журнале «Октябрь» (1965, № 4) поэт Василий Журавлев опубликовал под своим именем стихотворение Ахматовой из сборника «Белая стая» — «Перед весной бывают дни такие…».
Впрочем, одну поправку плагиатор сделал: вместо строчки «И дома своего не узнаёшь» он написал: «Идешь и сам себя не узнаешь».
Скандал произошел довольно громкий, об этом факте сообщила правительственная газета «Известия». Журавлев пытался оправдываться: дескать, он когда-то переписал эти стихи в свою записную книжку, много лет спустя обнаружил их там и принял за свои собственные…
Но на Ордынке рассказывали и более правдоподобную версию. Якобы этот Журавлев вел поэтический семинар в Литературном институте, там он покупал у студентов стихи, а потом публиковал их под своим именем. А поскольку он платил молодым поэтам очень мало, то один из них решился отомстить ему — продал ахматовское стихотворение как свое собственное. И Журавлев ничтоже сумняшеся его напечатал.
Помнится, кто-то позвонил незадачливому плагиатору домой и спросил:
— А гонорар Ахматовой вы уже отправили?
«…на каком-то литературном вечере Блок, послушав Северянина, вернулся ко мне и сказал: „У него жирный адвокатский голос“»
(стр. 622).
А еще Ахматова рассказывала со слов Пастернака такое. Борис Леонидович и Северянин сидели в берлинской пивной. Игорь Васильевич держал в левой руке кружку, а в правой — вилку, на которую была нанизана огромная немецкая сосиска. И он сказал Пастернаку:
— У меня есть сын, его зовут Принц Солнца.
«…Юлиан Григорьевич исключен из союза, и теряет зренье…»
(стр. 623).
В те дни Ахматова очень сострадала Ю. Г. Оксману. У него на квартире был обыск, там было обнаружено и конфисковано множество книг, изданных за границей. Однако же старого профессора не арестовали, а устроили ему классическую советскую проработку, в частности изгнали из Союза писателей.
Я помню, как Анна Андреевна передавала фразу Юлиана Григорьевича, он это произнес на собрании, где его, как водится, дружно осуждали «собратья по перу»:
— Я не могу жить таким образом, чтобы круг моего чтения определял околоточный надзиратель.
«24 июля.
Сегодня Исайя завтракает у Саломеи, о чем я узнаю только 6 августа из милого письма самой Соломки. Как странно, что теперь я могу до мелочей представить себе этот завтрак в Chelsea, большую кухню-столовую, беседу обо мне и розы в садике»
(стр. 642).
Во время поездки в Англию Ахматова побывала в гостях у своей старинной приятельницы Саломеи Николаевны Андрониковой. Присутствующая при их встрече Аманда Хейт рассказывала, что Анна Андреевна была поражена тем, сколь изысканно угощала их Саломея.