Вокруг Ордынки (Портреты)
Борис Добронравов, один из самых талантливых актеров второго поколения мхатовцев не стеснялся своих чувств по отношению к "старикам". Если он видел кого-нибудь из них в фойе или в буфете театра, то громко произносил своим хорошо поставленным голосом:
- Давно я, грешник, фанфар не слышал...
Когда журнал "Новый мир" (1965, No 8) опубликовал "Театральный роман" М. А. Булгакова, мы на Ордынке восприняли это с восторгом. Отец взял карандаш и прямо на журнальных страницах расшифровал псевдонимы, которыми автор наградил мхатовских деятелей. Кое-что из этого я помню до сих пор. Пряхина - это Коренева, Елагин - Станицын, Миша Панин - Павел Марков, Тулумбасов Михальский, Патрикеев - Яншин, Владычинский - Хмелев, а дирижер Романус Израилевский.
Художественный театр с самого начала в особенности настаивал на своей "общедоступности" и, разумеется, "прогрессивности". По этой причине в их зале не было специальной "царской ложи", и уже в тридцатых годах, когда в театр стал приезжать Сталин, там устроили нечто подобное. Разумеется, для высокого начальства соорудили ватерклозет, а канализацию пришлось провести через то помещение при сцене, где во время спектаклей располагался оркестр (специальной "ямы" для музыкантов в Художественном не существует).
Все это обсуждалось в театральной Москве, и тут Ардов как-то встретил Израилевского.
- Говорят, - сказал мой отец, - у вас в оркестре появились новые инструменты?
- Какие еще новые инструменты? - изумился дирижер.
- Фановые трубы, - отвечал Ардов.
Однако же вернусь к жизнеописанию своей матери. В Театре Красной Армии, куда она перешла из Художественного, дела ее пошли несколько лучше, какие-то роли ей давали, но в премьерши она так и не выбилась. Я вспоминаю, что чрезвычайно умный и даровитый Михаил Кедров, который после войны стал главным режиссером МХАТа, в 1960 году говорил моему младшему брату Борису:
- А ведь Нина в свое время напрасно ушла из нашего театра. Она неплохая актриса...
Как я уже упоминал, в год моего рождения, в тридцать седьмом, во Владимире были арестованы родители нашей матери: бабке Нине Васильевне не могли простить того, что до революции она возглавляла местную организацию эсеров, - такое большевики никогда не забывали.
Дед Антон Александрович был болен чахоткой. На одном из допросов он прокричал следователю свое любимое "ко псам!". Тот вскочил со своего места, свалил деда ударом кулака и стал топтать его ногами... Через несколько дней Антон Александрович скончался в тюремной больнице. А бабка Нина Васильевна получила десять лет лагерей...
Я полагаю, именно эти трагические события и стали главной причиной того, что Ахматова и моя мать в такой степени сблизились, стали подругами. Их беды были равнозначны: у Анны Андреевны в лагере был сын, а у Нины Антоновны там находилась мать.
Я никогда не говорил об этом ни с той, ни с другой, но у меня есть доказательства справедливости моего мнения. В предисловии к своим "Запискам об Анне Ахматовой" Лидия Чуковская приводит такое свидетельство:
"В те годы Анна Андреевна жила, завороженная застенком, требующая от себя и других неотступной памяти о нем, презирающая тех, кто вел себя так, будто его и нету".
Мои собственные вполне сознательные воспоминания о матери относятся ко времени войны, к эвакуации. Собственно говоря, к городку Бугульме, где мы прожили года два, до самого возвращения в Москву. Там мама держалась молодцом, хотя по своему воспитанию и всей довоенной жизни она была белоручкой. А тут все приходилось делать самой: и стирать, и стряпать. Я до сих пор вспоминаю пироги с картошкой, которые она пекла нам в Бугульме, они казались неземным лакомством...
Мало того, она сумела организовать там театр, найти среди прочих эвакуированных достаточное количество увлеченных сценой людей. Я запомнил один из спектаклей, который мать там осуществила, - "Любовь к трем апельсинам". На сцене стояли три фанерных щита круглой формы, окрашенные желтой краской, а потом они распадались...
В Москву мы вернулись в мае сорок четвертого. Здесь на маму обрушились новые беды. Прежде всего она поехала в далекий Бузулук и привезла оттуда смертельно больную свою мать, Нину Васильевну. Ее, как тогда выражались, "сактировали" из лагеря по причине запущенного рака желудка. Притом ее невозможно было прописать в Москве, ибо такому "врагу народа", каким она считалась, положено было подыхать где-нибудь неподалеку от зоны, а не в "столице нашей Родины". Тут пришла на помощь мамина подруга, жена Л.В. Никулина - Е. И. Рогожина. У нее было давнее знакомство с самим Абакумовым, кажется, они учились в одной школе. Взяв паспорт моей бабки, она через несколько дней вернула его, и там уже стоял штамп о прописке... Царствие Небесное Екатерине Ивановне! Она любила и умела делать добро! Благодаря ей Нина Васильевна перед своей кончиной была окружена заботой и вниманием...
(Когда я начинаю думать о русских интеллигентах, о моих сродниках и о всех прочих, меня охватывает и жалость, и злость... Несчастные недоумки и нравственные уроды! Вы не только погубили свою великую страну, но и сами погибли, принесли страдания и смерть всем тем, кого так стремились облагодетельствовать.)
Еще одна беда, которая постигла маму в конце войны, - смерть нашего маленького брата. Его назвали Женей, он прожил на свете всего несколько недель...
Я хорошо запомнил лето 1946 года. Мама, я и шестилетний брат Борис впервые приехали в Коктебель. Поселок был тогда совсем малолюдным, кроме невысоких строений литфондовского дома на берегу - ничего. Пляж был, что называется, дикий, и там можно было найти изумительные по красоте камни...
Впоследствии мама рассказывала Эмме Герштейн: "Я была с мальчиками в Коктебеле. И все шлю Виктору письма и телеграммы. Спрашиваю, как Анна Андреевна, приехала ли она уже в Москву или собирается? Получаю от него телеграмму: "Дура, читай газеты". И я прочла постановление [о журналах "Звезда" и "Ленинград", о Зощенке и Ахматовой]. Немедленно стала собираться домой. Было трудно сразу достать билеты, с детьми... Приехала, стала пытаться пробраться в Ленинград [тогда еще были пропуска]. Прошло еще несколько дней, пока я приехала к ней. Пробыла у Анны Андреевны три дня и привезла ее к нам в Москву. И когда мы шли по Климентовскому переулку, встречали писателей, они переходили на другую сторону".