Девственница (ЛП)

У меня глаза тут же расширяются от удивления.
— Другая семья? — словно эхом повторяю я.
— Да, у него жена и дети, — рыдает она.
— Дети? У него есть еще дети.
— Да. — Она закрывает глаза и пытается успокоиться.
— Сколько?
— Три мальчика и девочка.
— Значит у меня есть три сводных брата и сестра.
— Да, — признается она.
— Они знают обо мне?
Она тут же отрицательно энергично трясет головой.
— Нет. Никто ничего о нас не знает. И ты должен мне пообещать, что никому не расскажешь.
— Как его зовут?
— Это не столь важно.
— Скажи мне. Я должен знать. У меня есть право знать, мама.
— Какая разница?
— Я хочу знать. Я заслуживаю узнать имя своего отца.
Она прикусывает губу.
— Пожалуйста, мам. Я никому не скажу.
Она колеблется пару минут.
— Я обещаю, что никогда никому не скажу.
— Ты не должен никому об этом рассказывать, — всхлипывает она.
— Клянусь, я никогда никому не скажу.
— Твоего отца зовут Патрик Иден.
(Через Неделю)
— А зачем тебе дом Патрика Идена? — рычит на меня мужчина, сверля с подозрением своими черными глазами.
Я открыто смотрю на него.
— Я друг его сына.
Он прищуривается.
— Какого сына?
— Джейка. Джейка Идена.
— Его дом с голубой дверью и занавесками. — Он указывает грязным пальцем на дорогу.
— Спасибо, мистер, — говорю я и отправляюсь в путь. Дом стоит напротив поля и леса. Здесь же находится крытая цыганская кибитка. Я иду мимо дома и деревьев. Идет дождь. Я прохожусь по мокрой траве поля и ложусь на живот в дупло у земли. Запах мокрой земли наполняет мои ноздри. Запах листьев, свежий и хороший. Здесь так хорошо. Не как в Килберн, где пахнет выхлопными газами от машин, смогом и каким-то отчаянием. Трава холодит голые ноги.
Лежа на животе, я жду.
Солнце выходит, и голубая дверь дома открывается, выбегает маленькая девочка. Моя сестра! На ней желтое платье. Она стоит у ворот и с нетерпением прыгает вверх и вниз. Из дома я слышу крик женщины.
— Шейн, иди на улицу и последи за сестрой.
Появляется мальчик с темными волосами, открывает деревянные ворота, и девочка тут же выбегает на улицу. Она держит воздушного змея. Мальчик выше меня. Я смотрю, как они управляют воздушным змеем. Потом появляется еще один мальчик постарше. У меня даже не возникает сомнений, что он мой брат. Он очень похож на меня. На самом деле, он выглядит один в один как я, только старше.
— Джейк! — кричит девочка. — Посмотри на меня. Посмотри, как высоко я могу запускать воздушного змея.
Он смеется и идет к ним. На пороге дома появляется еще один мальчик, младше Джека, но явно старше Шейна и девочки.
— Дом, иди ко мне, — с восторгом кричит девочка.
Старший из всех разворачивается, поджидая Дома. Пока я разглядываю сводных братьев и сестру с очарованным удивлением, подъезжает машина, и у меня перехватывает дыхание. Выходит высокий мужчина. Моментально девочка выпускает своего змея, он улетает в облака, а она бежит к мужчине с протянутыми руками и кричит:
— Папа.
Это мой отец!
Я вижу, как он подхватывает ее на руки и начинает кружить, она визжит и смеется. Потом вся семья собирается вокруг отца, моего отца. Я наблюдаю, как он открывает багажник и вытаскивает подарки. Я даже слышу их возбужденные голоса. Я вижу женщину, которая выходит из дома, как она гордо улыбается своей счастливой семье.
Я ощущаю такую жуткую ненависть к ней. А как же моя мама?
Горячие слезы скатываются у меня по щеке. Проходит много времени, когда они наконец заходят в дом и закрывают дверь. Я лежу на холодной, влажной земле. Это несправедливо. У них есть все, а у нас с мамой ничего нет.
(Мне девять лет)
Я наливаю горячий кофе в кружку-термос, нажимаю на затычку, затем завинчиваю крышку. Ставлю на поднос с намазанным маслом тостом, кладу две таблетки от головной боли в маленькую пластиковую чашку и несу поднос в спальню матери. Это своеобразный ежедневный ритуал перед тем, как я ухожу в школу. Когда мама проснется, тост будет уже холодным, но она говорит, что совсем не возражает. Самое важное на этом подносе — две таблетки от головной боли и горячий кофе.
Я открываю дверь ее спальни и ставлю поднос на столик. Запах в комнате просто невыносимый. Особенно сейчас зимой, когда нельзя все время открывать окна, вонь распространяется повсюду. Как правило, я никогда не задерживаюсь здесь, поэтому и сейчас разворачиваюсь, но что-то привлекает мое внимание.
Мамина рука.
Она свешивается с края кровати. Даже мимолетно, я инстинктивно отмечаю, звенящую тишину и посиневшие ногти. Медленно, я разворачиваюсь назад и всматриваюсь в нее. Она уткнулась лицом в подушку. Я прикасаюсь к ее плечу и отдергиваю руку.
Она холодная, как лед.
Я начинаю дрожать.
— Мама, — шепчу я, тихо и хрипло от страха.
Я смотрю во все глаза на неподвижное тело.
— Мама.
Она не двигается.
— Мам.
Ничего.
Я хватаю ее за плечи и трясу. Все ее тело кажется каким-то одеревеневшим. Я переворачиваю ее на спину. Вокруг ее рта запеклись остатки рвоты, на подбородке, шеи, даже на одежде. Ее глаза закрыты. Я очень долго вглядываюсь в ее мертвое лицо. Я кладу ее голову обратно на подушку и отправляюсь в гостиную. Вызываю полицию. Спокойно сообщаю им, что моя мама умерла, диктую наш адрес. Затем я возвращаюсь в спальню матери и открываю окна. Холодный воздух тут же устремляется внутрь.
Я не хочу, чтобы полиция поняла, как здесь воняет. Я не могу позволить, чтобы кто-то думал о моей матери плохо. Я вытираю рвоту. Меняю ей ночную рубашку. Ее нижнее белье пожелтело и грязное. Я стягиваю ее трусы по тонким ногам. От нее так ужасно воняет. Я напускаю горячую воду в раковину и выжимаю гель для душа. Осторожно начинаю протирать ее тело полотенцем для рук. Достаю чистую одежду из шкафа и переодеваю ее. Расчесываю ей волосы и припудриваю лицо. Я даже нахожу розовую помаду и аккуратно крашу ее холодные губы. Я обильно опрыскиваю ее тело духами. Ландыш. У меня начинает свербеть в носу.
Я опрыскиваю постельное белье и всю комнату этим флаконом.
Я не закрываю окна, потому что знаю, запах ее перегара и рвоты очень быстро опять соберется в комнате, как только окна будут закрыты. Сейчас кажется все пропахло ландышем. Он заглушит все остальное. Полиция скоро прибудет.
Мама выглядит довольно красиво, поэтому я не прикрываю ей лицо.
Я не чувствую ни страха, ни боли. Только онемение, я сажусь на стул и жду прибытия полиции. Они приезжают с машиной скорой помощи. Мужчины тут же говорят, что она умерла и выносят ее на носилках.
Женщина полицейская усаживает меня за кухонный стол. Она приветливо мне улыбается.
— Где твой отец? — спрашивает она.
— У меня нет отца.
Она начинает немного беспокоиться, ерзая на стуле.
— У тебя есть бабушки и дедушки?
Я отрицательно качаю головой.
— Дяди и тети?
Я снова отрицательно качаю головой. Моя мать была сиротой. Она выросла в приемной семье, которую ненавидела. Она клялась, что никогда не позволит государству забрать меня у нее. И когда социальные работники приходили к нам домой, мы с мамой делали вид, что она перестала пить.
Она хмурится.
— У тебя вообще никого нет?
Я тут же вспоминаю, как мой отец подбрасывал мою сводную сестру высоко над головой, и как она смеялась. У меня отчетливо стоит картинка перед глазами, они счастливы и смеются. Как они отправляются назад в дом, неся подарки, которые он им привез. Я вспоминаю обещание, которое дал своей матери. Я никогда не предам ее. Пока я буду жив, не предам.
— Нет, — тихо говорю я.
Она хмурится от моего раздумья.
— Тебе придется отправится к приемным родителям, если у тебя никого нет. Ты точно уверен, что у тебя никого нет?