Фвонк

«Да, — соглашается Фвонк, — согласуется не очень».
Йенс вскочил и в глубоком отчаянии начал нарезать по комнате круги, совершенно не замечая, что то и дело кивает, Фвонк даже подумал, что это ровно как синдром перенапряженных ног, только тут не ноги, а голова. В Обществе ходьбы был один такой, у него нога никогда не бывала в покое, интересно, как он сейчас и что там, кстати, с его ногой?
59) «Не то слово, — кипятится Йенс, — это явная нелюбовь к ближнему, эгоизм и глубокое себялюбие, довольно к тому же несимпатичные. Я не то чтобы прямо болен, у меня нет диагноза, но я устал, подавлен, иногда не могу собраться, а в другие разы, представь, свирепею, изредка мне все становится безразлично, такого со мной раньше никогда не случалось, а сейчас я испытываю много разных чувств, которым обычно нет места в государственном лидере, но у меня редко находится время их пережить, поэтому я давно понял — мне нужна комната, пространство, где я смогу быть просто собой, пусть кратко, урывками, вот как сейчас, а ведь правда, кстати, сейчас я целиком и полностью равен себе, без утаек, без маски, борода не в счет».
Хлопс — Йенс отклеил бороду и зашвырнул ее в угол.
«Вот зачем я поручил одному из моих секретарей снять у тебя комнаты. Просто чтобы в моей круговерти образовался тот самый карман, такой пустынный остров, только мой, и больше ничей, где я смогу думать, чувствовать и при случае злиться. А те, кого ты назвал моими друзьями, — это моя охрана, такой порядок, меня нельзя оставлять без присмотра, так было и раньше, мы не такие простодушно-наивные, как некоторые думают, но прошлым летом в этом плане все стало гораздо жестче. Считается нежелательным, чтобы меня, как Пальме, кокнул на улице неустановленный преступник. Меня и самого это не прельщает, я хочу жить. Нет, правда, Фвонк, мне хочется пожить. Но очень трудно быть с собой накоротке, когда рядом все время кто-то не спускает с тебя глаз. Конечно, мир не без психов — так всегда было, но теперь, после случившегося, я вынужден признать, что люди могут пойти вообще на что угодно, никаких табу нет. Фантазии не хватает себе это представить, она просто отказывает, по крайней мере моя фантазия, но и у других тоже, как я посмотрю. Сначала я думал, что это у меня, экономиста, она не развита, но оказалось, что даже у тех, кто с фантазии кормится, не хватает воображения».
60) В голове Фвонка нет места осуждающим мыслям, эту реструктуризацию произвело падение нравов. Пройдя такую мясорубку, человек среди прочего учится лучше понимать других, видеть их непредвзято, слышать, принимать. Он просто-напросто стал по-человечески лучше, и это хорошо, это зачетная сторона унижений, через которые пришлось пройти Фвонку. Он слушает Йенса и отлично понимает его, он кожей чувствует его отчаяние, и готов помочь, и готов об этом сказать.
«Я хочу тебе помочь, — сказал он Йенсу, — не знаю почему, но я с радостью помогу тебе быть Йенсом больше и чаще».
61) Йенс улыбнулся печально, словно бы говоря, что ценит предложение, но не видит, как Фвонк сумеет произвести такую революцию в жизни, а потом как-то осел, сжался. Диковатые, как ни крути, признания лишили его сил. Прикрыв глаза, он тер и тер виски большим и указательным пальцами. А Фвонк сидел и просто смотрел на него, и во взгляде его было что-то материнское. Спустя время, показавшееся Фвонку тремя-четырьмя минутами, Йенс вздрогнул и посмотрел Фвонку прямо в глаза.
«Я задумался о своем», — сказал он не таясь, как старому, доброму знакомому.
«Да, — поддакнул Фвонк, — мне показалось, ты усиленно о чем-то думал — о чем?»
«Нет, не хочу об этом говорить», — ответил Йенс.
«Не хочешь?»
«Нет».
«Ну ладно».
«Вообще-то, я готов рассказать, если это останется между нами».
«Конечно».
«Я думал о новогоднем обращении к народу».
«До него еще девять месяцев вроде?»
«Верно, но оно как гвоздь в башке, это проклятое обращение, весь год меня дырявит, я регулярно просыпаюсь ни свет ни заря, весь в поту и с мыслями о нем, ты можешь себе представить такой кошмар? Нет, Фвонк, эта работа выедает мне мозг и отнимает у меня свободу. Хотя что отнимать? Свободы у меня нет».
Фвонк кивнул и сделал строгое лицо. Несвобода — это плохо. Это он понимает.
«В прошлом году было очевидно, о чем мне говорить. Сочинять ту речь было трудно, но вопрос темы не стоял. А в этом году все не так однозначно, поэтому мой мозг сам по себе безостановочно отслеживает информацию о проблемах, процессах, тенденциях, запоминает ее и складирует, причем все это на автопилоте. Все время, что вы, работающие не премьер-министрами, тратите как пожелаете, я гроблю на эту речь. В обычный год это единственная моя речь, которую слушают плюс-минус все, поэтому она так важна. Мне нужно сказать что-то каждой группе граждан, понимаешь? Солдату, который сейчас несет службу в чужой стране, это важно, моряку и нефтянику с буровой платформы, не забыть матерей-одиночек, молодежь, неудачников-замухрышек и людей с некогда иной этнической принадлежностью, по той или иной причине перебравшихся к нам, коих нам теперь предстоит интегрировать со всем их укладом и прочим, и каждый из них, слушая меня, должен испытать гордость, что он — норвежец, а кроме того, я обязан сказать, что мы идем вперед верной дорогой. В этом пункте я часто привираю, должен признаться, потому что если эта дорога — правильная, то откуда же столько странного и совершенно мне непонятного? Тебя не очень коробит, что я все это говорю?»
«Но разве у тебя нет людей, которые пишут тебе речи?»
«Есть, конечно, но суть я должен придумать сам. Премьер, которому нечего сказать народу в новогоднюю ночь, котируется невысоко. Мгновенно расползаются слухи, и — понеслось. Я не свободен, Фвонк».
«Да, ты говорил».
«Мало кто в этой стране несвободен так, как я. Разве что король, но даже у него не так, его все же гораздо больше берегут, он недоступен, он вознесен над законом (что, вообще-то, странно), к тому же он реагирует выборочно, на что хочет, а я изволь отвечать на все вопросы подряд, не исключая самых грязных и идиотских, это как бы часть моего контракта с народом и все такое. Фвонк, стоять во главе открытого демократического общества, как наше, — это чудовищная морока, чудовищная».
62) Йенс замолчал, потом сделал еще глоток вина и взглянул на Фвонка в твердом знании, что уже наговорил много-много лишнего. Ему придется меня убить, думал тем временем Фвонк, он не сможет жить с мыслью, что мне известно о нем все это, во всяком случае, долго он так не протянет, утром проснется и велит своим топтунам прирезать меня. Этим обязательно заканчиваются попытки сдать лидеру страны жилой цокольный этаж, что ж меня ничто в жизни не учит, а то мало эти стены навидались падения нравов, черт-те что.
63) «Ну вот, — сказал Йенс. — Коротко говоря: я приезжаю сюда, чтобы просто побыть одному, как велел парламентский доктор, это был почти приказ. Семья в курсе и поддерживает меня, не подумай ничего такого, они разрешили мне укрываться у тебя, и партия тоже: центральный совет только что обсуждал этот вопрос, даже профсоюзы предупреждены. В последнее время, если уж совсем начистоту, я несколько раз срывался, со мной невозможно иметь дело, говорят, я стал несговорчив и вспыльчив, а всегда был сама выдержка, так что мое окружение на себе чувствует, что не все ладно, их устраивает, если у меня будет место, где я смогу прийти в норму. Я никогда не бываю один. Скорее всего, в этом корень всех проблем. Я не бывал один уже много-много лет, а человеку важно одиночество, утверждает парламентский доктор, очень важно, в мозгу что-то нарушается, если человек не может побыть один и не имеет времени ничего не делать, я не помню, что точно она сказала, но речь шла о химии мозга, нарушается какой-то баланс, это нехорошо».
«Конечно нехорошо».