Фвонк

118) Теперь они все четверо сидят и лижут каждый свое мягкое мороженое с шоколадной крошкой, устроившись у входа в магазин «Clas Ohlson», в дверях которого волны входящих и выходящих заворачиваются в воронку, словно речь идет о жизни и смерти. Фвонк с Йенсом уселись на одной скамейке, а охрана — на другой. Они глазеют на орды норвежцев, проходящих мимо нескончаемым потоком. Семьи с грудными и маленькими детьми — один, два или три ребенка, пары за пятьдесят, группы молодежи, множество новых граждан страны плюс пожилые люди, пенсионеров очень много, они приезжают целыми автобусами и судами, но у многих усталый вид, словно они добирались сюда несколько дней, как паломники к святому месту. Пара-тройка из них близки к закату жизни и все-таки предпочитают напоследок поучаствовать в этом заграничном шопинге.
«Кто все эти люди, — бормочет Йенс, — я не понимаю, Фвонк, неужели это мой народ, мои избиратели?»
«Откуда же я знаю», — мямлит в ответ Фвонк.
«Они как две капли воды похожи на большинство жителей Норвегии, но почему же они не на лесных и горных тропах? Погода совсем не плохая, я лично всегда предпочту прогулку магазину, если у меня вдруг освободится время, мое пребывание здесь сейчас — разовое исключение, но у них такой вид, словно бы они проводят здесь время всегда. Ты можешь мне сказать, чем они тут все заняты, вот этот, например, в вязаном свитере и с бородой, он похож на людей, которых я обычно встречаю на лыжне, и киваю им, пробегая мимо, и думаю, что они думают обо мне, что я приятный свойский мужик, за которого они будут голосовать на следующих выборах, вот ты можешь спросить его, почему он не в лесу?»
«Что-то не хочется», — отвечает Фвонк.
«Такую услугу ты мне можешь оказать, — настаивает Йенс. — И раз уж ты все равно будешь с ним говорить, спроси его заодно, за кого он собирается голосовать на выборах на будущий год».
«Нет, я не хочу», — упирается Фвонк.
«Послушай, что ты говоришь, — наседает Йенс, — не хочу, ничего себе! А я, что ли, хочу именно сейчас управлять этой страной? То-то и оно. Нет, братец, мы все должны нести свою часть ноши, к тому же ты назвался моим кровником, а это не просто приятный титул, он предполагает кое-какие обязательства тоже. Короче, давай уже, пока он не ушел».
Фвонк поднимается, останавливает мужчину в свитере и с бородой, беседует с ним и возвращается.
«Что он сказал, ну же, говори!»
«Он сказал, что почти никогда не ходит в лес и что любит проехаться сюда, купить что-нибудь по мелочи, иногда попить кофе со знакомыми, если встретит».
«Очень хорошо, — говорит Йенс, — но мне дела нет до его покупок. Ты спросил, за кого он собирается голосовать?»
«Тебе не понравится, — отвечает Фвонк. — Он будет голосовать за Фрукточницу».
«Ты спросил почему?»
«Он говорит, что она честная и отвечает за свои слова плюс все это про мигрантов».
Йенс театрально хватается за сердце.
«Это как удар ножом под дых, — говорит наконец Йенс. — Он абсолютно мой тип, мы с ним могли быть дружбанами, а он вместо этого собирается голосовать за самую помоечную партию из всех. Это предательство, я отказываюсь в это верить. Но хорошо, ладно. Видишь вон ту женщину? Эта точно моя, у меня сердце — вещун. Скорей, скорей, не упусти ее».
Фвонк спрашивает.
«Фрукточница».
«Ни фига не верю, — отвечает Йенс, — ты плохо услышал».
«Фрукточница», — не сдается Фвонк.
«А вон тот, видишь, наверняка простой работяга, ну спроси его, Фвонк, дорогуша, мне это важно».
Фвонк неохотно, но выполняет просьбу, ему хочется соответствовать другу, тем более что нельзя дружить только с солнечной стороной человека, как мечталось Агнес.
И этот тоже голосует за Фрукточницу.
«О боги! — восклицает Йенс. — Не может быть, чтоб меня так подвел мой нюх, я, честное слово, выше оценивал свое чутье, не могу же я так ошибаться в людях?!»
«Не принимай так близко к сердцу, — говорит Фвонк. — Многие люди голосуют за тебя, просто их нет здесь сейчас».
«Вынужден признать, что этот так называемый народ становится для меня все большей загадкой, я его не понимаю, хотя раньше очень даже понимал, но теперь он приводит меня в изумление. Я выступаю за равенство и солидарность, я и все наши всегда боролись за это, просто в нашей чудовищно богатой стране слово „социализм“ не так легко употребить к месту, поэтому мы не так часто его произносим, но принципам мы никогда не изменяли, во всяком случае в серьезных вопросах, народ не может этого не видеть. И всего лишь год назад мы стояли плечом к плечу с розами в руках [11]. Нет, я отказываюсь это понимать. Какая им выгода ходить налево, к этим правым [12], ты можешь мне объяснить? Похоже, они дуются на меня за мои слова, что мы — страна для всех; еще их отпугивает моя странная идея, что проесть прямо сразу все нефтедоллары — непредусмотрительно. Боже, что за инфантильная толпа, ужас, ужас! Ладно, не такой уж и ужас, несколько выбоин борозды не портят, переживу, тем более завтра с утра пораньше я разберусь с очередями в больницы, ты сам слышал. Я, Фвонк, специально учился управляться со всем этим, я идеально подхожу на распорядителя наших денег, но непохоже, чтобы народ это понимал. Но ответь мне про другое: почему все эти фруктово-яблочные граждане не ведут здоровый образ жизни на свежем воздухе? Их тут тысячи, все кишит, представь на минутку, сколько у них голосов и как бездарно они их тратят. Признаюсь, что несколько раз еще до этих страшных событий я думал, что, если бы вдруг случилась настоящая трагедия, я бы сплотил народ вокруг себя, я обратился бы к ним по радио и телевидению, у меня очень хорошие спичрайтеры, Фвонк, очень хорошие, и все бы обожали меня так же, как в лучшие партийные времена после войны, но вот случилось это чудовищное, и я, естественно, отдал бы все на свете, чтобы только оно никогда не случалось, и мы все сплотились и несколько недель были единым целым, но потом народ начал снова колебаться. И этого я тоже не понимаю. Этого вечного шатания туда-сюда. Вот я всю жизнь голосую за одну партию. Неужели так трудно один раз определиться и уже на том стоять? Так нет же. Они не подают виду, но медленно дрейфуют в сторону Фрукточницы, у нее были свои спады, но чтобы она сдалась и отступилась — никогда. Ой, что-то мне нехорошо, я бледнею, похоже, у меня сейчас пойдет кровь носом, видимо, дело в мороженом, разве мы можем быть уверены в качестве этого шведского мороженого, мне надо прополоскать рот, у вас животы не болят, ой, скорей домой».
119) Брюхатые стали халатнее относиться к патрулированию, и Фвонк отважился на вылазку. И вот теперь он бодро рассекает на лыжах в сторону от города, почти не робея от мысли, что цель его прогулки — Институт физкультуры; а что идет он не совсем в подходящем направлении — так тело само выберет наилучший маршрут к цели. Он человек гибкий и тем горд, упертость ни к чему, уверен он, надо уметь подстраивать свои планы под те внезапные и непредвиденные изменения, которыми полна жизнь, вернее, из которых она, по сути, состоит: непредсказуемость, тревога, отсутствие покоя, внезапные озарения и происшествия, которые ломают самые твердые планы и железную определенность. Пробежался он на славу. Единственное, Институт физкультуры ему не встретился. Куда подевался, недоумевал Фвонк, неужто власти перенесли его куда-то?
120) «Сегодня мне удалось заморозить один проект», — похвастал Йенс однажды поздно вечером.
«Здорово».
«Я обожаю замороженные проекты, — продолжает Йенс. — Раньше так не было, инициатива, темп, ритм, все такое. Я находил решение раньше, чем помощники успевали изложить мне проблему до конца».
«Ты не в форме», — говорит Фвонк.
«Что есть, то есть», — отвечает Йенс.
«К тому же у тебя вечный стресс, как у всех премьер-министров».