Рыбаки

- Смотри только, Акимушка, - продолжала между тем старушка, - смотри, в работе-то не плошай, касатик.
- Буду, матушка, буду! Я ли когда на печи лежал, я ли…
- Ну, то-то, родимый, то-то; с тем, говорит, и беру, коли работать станет!.. Сам знаешь, человек он крепкий: что сказал, от того не отступится.
- Знаю, матушка, все знаю… Ах, ты, касатушка ты наша!.. Родная ты наша! Как нам за тебя бога молить?.. Ах!.. Что ты, Гришутка? Что на рукаве-то виснешь… Вишь его, озорник! Оставь, говорят! - заключил Аким, поворачиваясь неожиданно к парнишке.
- Пойдем! Пойдем! Не хочу я здесь оставаться! - заговорил мальчик, принимаясь теребить еще пуще рукав Акима и обнаруживая при этом столько же азарта, сколько страха.
- Куды ты?.. Ах, ты, безмятежный ты этакой!.. Пусти!
- Не хочу! Не хочу! Пойдем! - кричал мальчик.
- Полно, батюшка, полно тебе, - сказала Анна, стараясь обласкать Гришку, - а я лепешечки дам… Подь-кась в избу: лепешечки дам, соколик…
- Не хочу! Я хочу домой!.. Пойдем!.. Пойдем! - кричал Гришка, цепляясь за ворот Акима, пригибая его к себе и топая ногами.
В самую эту минуту неподалеку, почти у самого крыльца, послышались шаги Глеба Савиныча.
Старуха опрометью кинулась в избу.
- А! Сват Аким, здорово! - сказал рыбак, появляясь в сенях. - Что вы тут делаете?.. Чего это он у тебя, слышу я, не хочет, а? - промолвил он, взглядывая на мальчика, который остолбенел и побледнел как известь.
- Так, батюшка… Глеб Савиныч… глупенек… вестимо… - пробормотал Аким, разводя руками.
- Да чего ж он не хочет-то? А?.. Иду, слышу: не хочу да не хочу!.. Чего не хочу? А?
- Вот, кормилец, - мешаясь, подхватил Аким, - умыться не хочет… воды боится; добре студена, знать!.. Умойся, говорю… а он и того…
- Ну-ткась, сват, возьми-ка зачерпни поди водицы… Вон в углу стоит; давай сюда: мы его умоем, когда так! - проговорил рыбак, ставя перед собою Гришку и наклоняя ему вперед голову. - Лей! - заключил он, протягивая ладонь.
- Бррр… - пробормотал Гришка, мотая головою.
- Лей еще! - повторил Глеб.
Дядя Аким, лицо которого корчилось и ежилось самым жалобным образом, повиновался.
- Бр… р-р… бр-р… батюшки! - кричал Гришка.
- Ничего, врешь, не пуще холодна, лей еще!
- Бр-р…
- Ну, на здоровье; утрись поди! - произнес Глеб, выпуская Гришку, который бросился в угол, как кошка, и жалобно завопил. - А то не хочу да не хочу!.. До колен не дорос, а туда же: не хочу!.. Ну, сват, пора, я чай, и закусить: не евши легко, а поевши-то все как-то лучше. Пойдем, - довершил рыбак, отворяя дверь избы.
Во время завтрака веселье рыбака не прерывалось ни на минуту. Со всем тем он не коснулся ни одного пункта, имевшего какое-нибудь отношение к разговору с хозяйкой; ни взглядом, ни словом не выдал он своих намерений. С окончанием трапезы, как только Петр и Василий покинули избу, а жена Петра и тетка Анна, взяв вальки и коромысла, отправились на реку, Глеб обратился к Акиму:
- Вот, сватьюшка, что я скажу тебе, - произнес он с видом простодушия. - Останься, пожалуй, у нас еще день, коли спешить некуда. Тем временем нам в чем-нибудь подсобишь… Так, что ли? Ну, когда так - ладно! Бери топор, пойдем со мною.
Аким взял топор, подошел к двери и молодцевато нахлобучил шапку. Глеб насмешливо покосился на него, повернулся к Гришке и Ване, которые сидели по разным углам, и погрозил пальцем:
- Смотри, ребятишки, не баловать без нас! Кто забалует, быть тому без вихра на макушке!
 
VI
Гришутка
Никогда еще во всю свою долгую, но бесполезную жизнь дядя Аким не трудился так много, как в это утро, когда, обнадеженный словами Анны, остался гостить в доме рыбака. Наставления старушки были постоянно перед его глазами. Опасаясь, с одной стороны, не угодить в чем-нибудь Глебу, исполненный, с другой стороны, сильнейшего желания показать всем и каждому, что он отличнейший, примерный работник - "мастак-работник", Аким не щадил рук и решительно лез из кожи. Подобно ручью, который в продолжение многих верст лениво, едва заметно пресмыкался в густой и болотистой траве и который, выбежав на крутизну, делится вдруг на бесчисленное множество быстрых, журчащих потоков, дядя Аким заходил во все стороны и сделался необыкновенно деятелен: он таскал верши, собирал камыш для топлива, тесал колья, расчищал снег вокруг лодок - словом, поспевал всюду и ни на минуту не оставался без дела. Иногда, уже невмочь одолеваемый одышкой и поперхотой, он останавливался, чтобы перевести дух, но встречал всякий раз пристальный взгляд Глеба и принимался суетиться пуще прежнего. Уж зато и уходился же дядя Аким! Пот катил с него крупными горошинами, ноги подгибались как мочалы, плечи ломило, как словно их вывихнули. Такое усердие, конечно, не ускользало от внимания Глеба; но он оставался, по-видимому, совершенно к нему равнодушным. Хозяева вообще не щедры на похвалы: "Похвала - та же потачка, - рассуждает хозяин, извлекая, вероятно, это правило из наблюдений собственной природы, - зазнается еще, чего доброго! Возьмет "форс" на себя!.." Такие мысли свойственны хозяевам, когда дело идет о работнике и труженике. Русский мужичок в деле практической хозяйственной сметливости никому не уступит. Небрежный, беспечный и равнодушный ко всему, что не имеет к нему прямого, личного отношения, он превращается у себя дома в ломовую, неутомимую лошадь и становится столько же деятелен, сколько взыскателен. Нет народа, который бы так крепко отстаивал свою собственность и так сильно соблюдал свои материальные выгоды, как русский народ. "Ничего, авось, небось и как-нибудь", так часто произносимые русским мужиком, повторяются им точно так же, если хотите, когда он у себя дома; в последнем случае, однако ж, слова эти выражают, поверьте, скорее торопливость, желание сработать больше, сбыть выгоднее, чем беспечность или нерадение. Мужичок производит "кое-как" только для мира, для общества; он знает, что базар все ест: ест и говядину, коли есть говядина, ест и что ни попало, коли нет мяса. Но зато войдите-ка во двор семьянистого, делового, настоящего хозяина, взгляните-ка на работу, которую предназначает он для себя собственно: тут уж на всем лежит печать прочности и долговечности, соединенные с расчетом строжайшей, мудрой экономии; здесь каждым ударом топора управляло уже, по-видимому, сознание, что требуется сделать дело хорошо, а не кое-как! У семьянистого хозяина даром корка не пропадет. Бросил зерно в землю - давай сам-сем; счетом взял - отдавай с лихвою; взял лычко - отдай ремешок; на сколько съел, на столько сработай. Труды батрака соображаются с количеством поглощаемой им каши и числом копеек, следующих ему в жалованье, и потому редкий на свете хозяин остается вполне доволен батраком своим и редкий батрак остается доволен своим хозяином. Впрочем, такие свойства русского мужика издали только бросаются в глаза и кажутся достойными порицания; на самом деле они отличаются от свойств других людей только формою, которая у простолюдина немного погрубее - погрубее потому, может статься, что простодушнее…
Но перейдем к Акиму, который сидит теперь между Глебом и старшими его сыновьями и конопатит лодку.
Солнце до половины уже обогнуло небо, и работа приближалась к концу, когда к работающим подошел младший сынишка Глеба.
Заплаканное лицо его, встрепанные волосы, а рубашонка, прорванная в двух-трех местах и запачканная грязью, обратили на него тотчас же внимание присутствующих.
- Что ты, Ванюшка? - спросили в один голос отец и Василий.
- Должно быть, с моим Гришуткой… Вестимо, ребятеночки еще: что с них взять! - обязательно предупредил Аким, догадавшийся с первого взгляда, что тут, конечно, не обошлось без Гришутки.
- Хорошее баловство, нечего сказать! - возразил Глеб, оглядывая сынишку далеко, однако ж, не строгими глазами. - Вишь, рубаху-то как отделал! Мать не нашьется, не настирается, а вам, пострелам, и нуждушки нет. И весь-то ты покуда одной заплаты не стоишь… Ну, на этот раз сошло, а побалуй так-то еще у меня, и ты и Гришка, обоим не миновать дубовой каши, да и пирогов с березовым маслом отведаете… Смотри, помни… Вишь, вечор впервые только встретились, а сегодня за потасовку!