Атамановка ( Рассказы )

“Чо там? – спрашивал Митька, вытягивая шею и даже пытаясь залезть с ногами на седло. – Ну чо там такое? А, дяденька?”
Из-за плотной стены конных ему ничего не было видно.
“Пристрели его, – раздался впереди чей-то голос. – Пошто будет мучиться? И сыми карабин”.
От выстрела кони присели и резко сдали назад, едва не опрокинув
Митькиного коня навзничь.
Пока он вертелся на месте, укорачивая уздечку, отряд пошел вокруг него врассыпную. Через минуту все уже снова выстроились попарно в колонну, а перед Митькой открылась глубокая яма, на дне которой в темном от крови снегу лежали всадник и его конь. Голова коня была разбита выстрелом с близкого расстояния, а человек лежал лицом вниз.
Прямо сквозь его шею проходил вкопанный в дно ямы заостренный кол.
Вокруг валялись ветки и толстые сучья, которыми яма, очевидно, была прикрыта сверху.
“А чо, дяденька, – сказал Митька, догоняя замыкающую отряд пару всадников, – на медведя, что ли, яму китаёзы вырыли?”
“Может, на медведя, – мрачно откликнулся один из них. – А может, и нет”.
“Медведи, паря, верхом не ездят, – прибавил второй. – А яма эта на верховых копана. Сильно глубокая”.
“Ну и чо?”
“Да ничо. Ждут нас”.
На ночь Водяников приказал усилить караулы. В секретах на этот раз сидело уже не по одному, а по два человека. Митьке выдали карабин, и он долго пытался счистить с ремня снегом чужую кровь. Не сумел.
“Чтобы сегодня у меня без приключений, – предупредил его Водяников, проверяя место, куда тот согнал лошадей. – Если что…”
“Вы меня шлепнете”, – договорил за него Митька.
Водяников на секунду удивился и чуть внимательнее посмотрел ему в лицо, но, впрочем, тут же потерял интерес. Уходя к расположившемуся на ночь отряду, он неловко проваливался в глубокий снег, матерился и уже грозил кулаком куда-то в другую сторону, где, вероятно, заметил непорядок.
Митька, умудрившийся подремать днем в седле, теперь смог бороться со сном дольше, чем в предыдущую ночь. Реальность он перестал воспринимать только под утро, когда из темно-синего лес превратился в серый, а потом – уже где-то во сне – в ярко-красный, как кровь, которая растекалась огромной лужей вокруг простреленной лошадиной головы. Митька не хотел видеть в своем сне эту голову, но она никак не исчезала. Кровь становилась то снова кровью, то вдруг огнем, и
Митька все ждал, когда из этого пламени начнут выпрыгивать девки и парни, которые не захотели слушать на танцах его частушки, а потом свалились в кучу рядом с крыльцом бабки Верки.
Неожиданно его что-то начало беспокоить. Какие-то тени мелькали вокруг лошадей, и он никак не мог сообразить – во сне они мелькают или на самом деле.
От этой тяжелой и какой-то напрасной неразберихи он, наконец, проснулся, подхватил карабин и начал стрелять куда попало.
Днем Митька снова оказался в одной паре с тем мужиком, который свисал в Архиповке из окошка. Часов до десяти утра они не обменялись ни словом, настороженно прислушиваясь только к лесу вокруг и ходу своих коней. Потом первым заговорил мужик.
“Слышь, паря, ну ты чо? Ты как?” – спросил он.
“Да я нормально, – ответил Митька. – А чо?”
“Не заладилося у нас”.
Митька промолчал, поняв, что речь идет не о ночной стрельбе, и рассчитывая, что мужик от него отстанет.
“Сегодня ведь эту Романовку тоже не найдем, – продолжал тот. -
Кружим и кружим, как кобель вокруг сучки. Дороги толком, на хрен, не знает никто. На эту сторону лет десять уже, наверное, не ходили.
Елки какие-то повырастали везде”.
Митька молчал, глядя прямо перед собой.
“А ты, паря, чего молчишь?”
“Я не молчу”.
“А чо ты тогда делаешь?”
“Еду”.
“А-а, ну едь-едь. Вчера один тоже так ехал. Лежит теперь с колом в горле, и ничо ему уже не надо”.
Кони, высоко взбрасывая копытами снег, прошли еще с полкилометра, и мужик заговорил опять:
“Ты сам-то чего домой повезешь?”
“Откуда?” – удивился Митька.
“Из Романовки, ети ее! Откуда еще? Если найдем, конечно. Или ты просто так поехал? Староверок помять?”
“Я?.. Нет… Мне на эту сторону надо было…”
Мужик покосился на него и обмахнул рукавицей иней с усов.
“Поцапался с кем?”
“Но!” – Митька с неохотой кивнул.
“Понятно. А когда вернешься – чо тогда будет?”
“Не знаю. Убьют, наверное”.
“Во! Крепко поцапался”.
“Ну да”.
“Дак не возвращайся”.
“А как?”
Мужик на мгновение задумался и потом кивнул.
“Тоже верно. Никак не выходит”.
Минут пять ехали молча.
“Слышь, паря, – снова заговорил мужик. – Я тут соображаю. Дак если тебе самому ничо в этой Романовке не надо… Или все-таки надо?”
“Нет, не надо”.
“Ну вот видишь. Если тебе ничо не надо, дак, может, ты мне поможешь кое-чего найти. А то там, знашь, стрельба, беготня начнется. Ребята баб ихних будут мять”.
“Ну?”
“Чего ну? Поможешь или нет?”
“Так чо помогать-то?”
“Вот бестолковый! Уходить мы оттуда быстро будем. Второпях. У япошек
Квантунская армия тут под боком. А мне надо кое-чего присмотреть. Я один не успею”.
“Ну хорошо, помогу. А чего надо?”
Мужик оживился.
“Значит так. Тесть просил…”
Когда он дошел в своем списке до пчелиных ульев, Митька удивился, как он все это собирается увезти на одной лошади.
“Дак и на твою, паря, нагрузим. Ты же обещал вроде помочь”.
“Не, дядя. Я обещал поискать”.
“Чо, не повезешь, что ли?”
“Нет”.
Мужик замолчал, насупился, а потом зло буркнул:
“Правильно тебе командир этой ночью расквасил морду. Мало еще, гаду.
Казенную лошадь, ети ее, пожалел”.
Когда Водяников под утро бил Митьку за то, что своей внезапной и неоправданной стрельбой он мог выдать расположение отряда, сам
Митька закрывал руками голову и удивлялся непонятной ему бестолковости командира. На его месте он лично наградил бы себя,
Митьку, именным оружием или, на худой конец, часами за внимательность на боевом посту, а вовсе бы не колотил зоркого часового почем зря.
Потому что тени в лесу, из-за которых поднялся переполох, действительно были. В этом Митька мог поклясться на чем угодно.
Просто ему не повезло, и он не попал в них, но наутро, до выступления, он все же полез в сугробы и нашел на том месте, где что-то мелькало, следы. И следы эти были совсем не волчьи. Теперь
Митька знал, что их отряд тут, действительно, ждут.
Но Водяников не стал его слушать.
“Пошел вон! Еще раз сунешься ко мне – пристрелю”.
Митька понял, что ему нужны доказательства, и на следующую ночь, как только вокруг лошадей опять закружилось что-то невнятное, он не стал открывать пальбу, а постарался тихонько подкрасться поближе.
Не удалось.
Когда он очнулся, голова у него раскалывалась от боли, а на затылке, по которому сзади, очевидно, ударили чем-то тяжелым, проступила липкая кровь. Но самое страшное было не это.
Не поднимаясь на ноги, Митька тупо вертел во все стороны головой и просто не мог поверить тому, что он видел. Вернее, тому, чего он как раз не видел. В первую секунду его мозг вообще отказался соображать.
На поляне, от края до края залитой голубым лунным светом, никого не было. Ни своих, ни посторонних, ни каких-то теней. Все исчезло.
Остались одни кусты, за ними деревья, и везде снег. Над снегом осталось черное небо. А между ними – то есть между небом и снегом – не было ничего.
Ни одной лошади.
Весь лес и эта поляна были погружены в изумительную, абсолютную тишину. Ни шорохов, ни всхрапываний. Никаких переступаний на месте.
Митька со стоном поднялся, без всякой мысли побродил по изрытому парой сотен копыт снегу и подождал.
Лошади не появились.
К утру он был уже далеко. Он шел, не разбирая дороги, вовсе не собираясь преследовать угнанных лошадей, потому что все равно не знал, как с одним карабином отнять их обратно, а просто старался подальше уйти от Водяникова – от его противного одинокого глаза, от его ненависти и от его тяжелого, как кувалда, нагана.