Атамановка ( Рассказы )

Он не спал ночами, сутками напролет скакал на коне, кричал до потери голоса, до красноты натрудил единственный уцелевший глаз и в короткие сроки сумел отправить в Казахстан несколько сотен единоверцев.
“Семейские” со своими узлами усаживались на телеги, прижимали детишек к груди, хмурились и в ответ на матерщину лишь повторяли:
“Котора вера гонима, та и права”.
К тридцать третьему году нераскулаченных староверов на Аргуни уже практически не осталось. Водяников мог, наконец, перевести дух. Но тут подоспели приморские старообрядцы. До них коллективизация докатилась попозже, и часть из них сумела собраться и вовремя уйти за кордон. Водяников злился на своих коллег из Приморья, однако сам до поры до времени поделать с этим ничего не мог.
Теперь же он узнал, что староверы из деревень Каменка и
Петропавловка не смогли найти приют на северо-востоке Манчжурии и двинулись со всем своим скарбом западнее – к самой границе с
Забайкальем, – туда, где японские власти разрешили им основать поселок, названный Романовкой в честь замученного царя.
Такой возможности Водяников упускать не хотел. Недолго думая, он принял решение идти за Аргунь. Староверов надо было либо вернуть, либо – уж как там пойдет по ситуации. Живыми, да еще в поселке с таким названием, Водяников оставить их просто не мог. К тому же в одной старой книге он своим собственным глазом прочитал, что русских старообрядцев еще при Екатерине силой возвращали из Польши, Украины и Белоруссии.
“Расползались”, – шипел он, и шрамы от ожогов у него на лице розовели – нежные, как кожа ребенка после бани.
Отряд он собрал довольно легко, приспособив под лагерь свою родную деревню. Многим из тех, кто воевал под его командой в 4-м кавалерийском, было очень интересно по старой памяти пограбить на той стороне. Мужики с удовольствием побросали надоевшую до смерти колхозную лямку, пообещали домашним скорых гостинцев и сняли шашки да карабины со стен.
Когда Митька оказался в Архиповке, трехдневная пьянка уже подходила к концу. Отряд готовился к выступлению.
“Слышь, паря, – окликнул Митьку чей-то сиплый голос на входе в деревню. – Ты постой-ка. Куды так спешишь?”
Митька остановился как вкопанный, сообразив, что дело военное и вокруг часовые, которые могут просто взять и убить.
“Дяденька, не стреляйте! Я к вам!”
Он повертел головой в поисках того, кто его окликнул, но ни в кустах у дороги, ни за деревьями, ни рядом с поленницей никого не было.
Голос шел со стороны завалившегося набок старого зимовья.
“Иди сюда. Где ты там? Я тебя из-за поленницы не вижу”.
Митька осторожно сделал два шага вперед, поднялся на цыпочки и посмотрел поверх засыпанных снегом сосновых плашек.
Из окна зимовья свисал человек в овчинном тулупе, но без шапки.
Шапка валялась под окном.
“Ты где?” – повторил человек, пытаясь поднять голову и взглянуть вверх.
“Я здесь, – отозвался Митька. – За поленницей”.
“Ну так выдь оттуда. Я как с тобой должен разговаривать?”
Митька приблизился к свисавшему человеку и опустился рядом с ним на корточки.
“Помоги, – сказал человек. – Не видишь, помираю я. Не дотянусь”.
Митька с готовностью подхватил с земли шапку и вложил ее в безжизненную руку.
Человек слабо заматерился.
“Чего?” – Митька изо всех сил старался уловить причину гнева этого непонятного человека.
“Ковшик, – теперь уже более внятно повторил тот. – Ковшик, ети его.
Помираю”.
Митька оглянулся вокруг себя и увидел отлетевший к поленнице деревянный ковш. На снегу рядом с ним темным кружком застыла ледяная корка.
“Щас, дяденька!” – радостно закричал он и метнулся в сторону от зимовья.
Вынув из вялой руки шапку, он осторожно заменил ее на ковш и по одному загнул чужие непослушные пальцы, чтобы они смогли удержать покрытую льдом ручку.
“Все, дяденька”, – сказал он, и свисающий человек, слегка вздрогнув, начал медленно, как огромная больная змея, задним ходом заползать к себе в зимовье.
Шапка его так и осталась в руках у Митьки.
С полминуты изнутри не доносилось ни звука. Как будто тот, кто только что свисал из окна, просто исчез, растворился в своем страшном похмелье или, наоборот, остался, но воспарил, и от этого перестал производить уже любой шум.
“Слышь, – донеслось, наконец, из открытого по-прежнему окна. – А ты бражки-то хочешь?”
“Нет”, – сказал Митька.
“Ну смотри”, – еле слышно прошелестело из темноты.
Вслед за этим раздался стук ковшика, потом густой хлюпающий звук, нежная, едва уловимая матерщина, еще раз стук ковшика – и тишина.
Митька сидел под окном на снегу и слушал, как в стене зимовья у него за спиной возится мышь. Где-то на другом конце деревни протяжно залаяли собаки.
“Н-да, – сказал уже совсем другой голос у него над головой. – Никак, бляха муха, зачерпнуть без него не мог. Глубоко. А ладошкой – не помогает”.
Митька поднялся на ноги и увидел перед собой все того же самого человека. Только теперь он стоял более-менее прямо и в руках у него покачивался укороченный кавалерийский карабин.
Посмотрев еще немного на Митьку, он тяжело вздохнул, неуверенно повел головой в сторону, как бы проверяя – выдержит ли ее шея, и, наконец, сказал:
“На самом донышке, ети его, оставалось. Думал, помру. Ты кто?”
“Я – Митька. Из Атамановки к вам пришел”.
Тот помолчал.
“А это у тебя там чего?”
“Пулемет”.
Снова молчание.
“Чей?”
“Мой”.
Человек поморщился, вздохнул и пожал плечами:
“Тогда тебе к командиру. Я-то здесь, бляха муха, при чем?”
В отряд Митьку взяли без разговоров. Даже не спросили, откуда у него пулемет. Есть – и очень даже прекрасно.
“Вот патронов тебе тоже на, – сказал ординарец Водяникова. – Куда тебе пулемет без патронов? Стрелять из него умеешь?”
“Могу”, – сказал Митька.
“Покажь”.
Митька вышел за ворота, лег в снег, прицелился и снес верхушку самого дальнего дерева.
“Молодца”, – одобрил вышедший следом за ним ординарец.
“Кто стрелял?” – крикнул высунувшийся из окна ближней избы опухший от долгой пьянки Водяников.
“Ты же сам хотел пулеметчика! – закричал в ответ ординарец. – Вот я тебе и нашел. Всю ночь не спал, пока вы там самогон жрали”.
Но Водяников определил Митьку к лошадям. Когда тот заикнулся, что хотел бы остаться при своем пулемете, он посмотрел на него заплывшим глазом, помолчал, и Митька сам сказал, что лучше пойдет к лошадям.
“Попробуй потеряй у меня хоть одну, – предупредил Водяников. – На тебя вместо коня верхом посажу человека. Без лошадей нам с той стороны не уйти. Головой отвечаешь за каждую, понял?”
“Хорошо”.
“Не хорошо, а так точно. Еще раз спрошу – понял?”
“Понял, так точно!”
“Да нет, ничего ты не понял. Отвечать головой – это значит я тебе ее просто отрежу. Сам. Если что. Вот теперь понял?”
Митька прищурился и медленно кивнул.
“Вижу, что понял, – сказал Водяников. – Иди хвосты им крути. Завтра выступаем”.
До вечера Митька бродил по деревне, пересчитывал лошадей и отнекивался, когда ему предлагали выпить. Время от времени он вспоминал про Атамановку, про мать, про Нюрку, про свою жизнь на станции и думал – не вернуться ли, но мысль о Юрке с Витькой и о станционной шпане тут же отрезвляла его, делала сосредоточенным. Он хлопал ладонью по очередному лошадиному крупу и громко говорил:
“Двадцать шесть!”
Когда дошел до самых последних дворов, счет у него приближался к пятидесяти. К этому времени сумбур в его голове постепенно улегся, и перед ним со всей очевидностью предстала очень простая, но при этом очень неприятная мысль. Поход с отрядом Водяникова на ту сторону в его ситуации ничего не решал. Митька знал, что, даже если он вернется оттуда героем, в Атамановке это абсолютно ничего не изменит и ему все равно придется отвечать как перед Чижовыми, так и перед блатной шпаной. И тем, и другим на маньчжурских староверов было глубоко наплевать. Это не староверы прошлым летом затащили их тринадцатилетнюю сестру за пакгауз, а потом заставили их самих вместе с блатными полчаса валяться в снегу.