Рахиль. Роман с клеймами

Как будто я сзади них ехала на гусеничном тракторе. И обо мне с этим животом можно совершенно не беспокоиться.
А гололед на самом деле был – хоть стой, хоть падай. Народ, в принципе, хлопался пачками. И на катке их тусовалось прилично. Фонарики, музыка – все дела. Катаются, тоже падают, смеются.
Мои старички притулились на какой-то скамейке, а рядом целая орава завязывает коньки. Профессор дождался, пока они отвалили на лед, и говорит – а помните, Алла Альбертовна, какие здесь были катания в начале шестидесятых годов? Помните, тогда в моде были такие толстые свитера?
Я думаю – ну все. Началась программа «Голубой огонек».
Уважаемые телезрители, сейчас по вашим многочисленным просьбам выступит певец Иосиф Кобзон и вся его шайка.
Она говорит – да, да, разумеется. У меня у самой был такой. Ворот ужасно кололся. Конечно, помню.
И пошло, поехало. Что где стояло, чего снесли, в каких кафе отдыхали, какое было мороженое и как ездили загорать.
Как будто сейчас никто больше загорать не ездит.
Наконец, добрались до какой-то Елены Великановны и приуныли. Совсем повесили нос. Но потом снова ожили. Заспорили – ходило тогда метро до Войковской или нет. Сошлись, что нет.
И вот тут профессор вспомнил про свою енку.
Я думаю – нет, только не это. А он говорит – вставайте, вставайте все за мной. И мы как дураки встали. А я уперлась пузом в спину этой Аллы Альбертовны.
Она говорит – крепче держитесь за меня.
Я думаю – ну да, конечно. Только руки-то у меня не такие, как у гориллы. Там же еще между нами живот.
Профессор кричит – сначала левой ногой, а потом правой.
Алла Альбертовна говорит – да нет, все наоборот.
Я думаю – вы уж там разберитесь. А то сейчас все брякнемся.
И дети какие-то к нам подъехали. Перестали играть, стоят у кромки льда со своими клюшками, на нас смотрят.
Потому что мы интереснее, чем хоккей.
Профессор говорит – раз, два, туфли надень-ка, как тебе не стыдно спать.
И мы начинаем прыгать.
Я думаю – разрожусь.
Алла Альбертовна подхватывает – славная, милая, смешная енка всех приглашает танцевать.
И мы делаем ножкой.
Когда эти мальчишки перестали смеяться и уехали, мы расцепились. Минуту, наверное, дышали на лавочке как паровозы. А я прислушивалась, как он толкается.
Удивился, наверное.
То есть, может, это и девочка, но я почему-то говорю «он». Наверное, потому что «живот».
Вы знаете, Алла Альбертовна, – говорит профессор – там текст несколько иной. Не «всех приглашает танцевать», а «нас». В оригинальной версии поется – «нас приглашает танцевать».
Я говорю – все это, конечно, здорово. Но вы ни о чем не забыли? Или мы приехали сюда юных хоккеистов смешить? Будущую гордость канадских клубов.
Старички притихли, но потом все-таки поднялись и побрели назад.
А я думаю – интересно, как там Люся?
И зря, в общем-то, беспокоилась. У Люси все было в полном порядке. Она растянулась на ковре Аллы Альбертовны как у себя дома и даже головы не подняла, когда мы вошли. Спала, как безмятежное дитя на картине художника Репина. Не помню, правда, рисовал ли он спящих детей.
Неважно.
Важно, что Кристобаль этот сидел рядом с ней – весь такой заботливый муж, и на нас посмотрел как на пустое место. То есть у него теперь было что с чем сравнить. И мы в его глазах явно проигрывали.
Алла Альбертовна смотрит на все это и говорит – Боже мой.
А профессор ей тут же – Алла Альбертовна, не беспокойтесь, ничего страшного.
Она повторяет – Боже мой.
Я думаю – надо же, какая попалась набожная.
Она в третий раз говорит – Боже мой – и опускается прямо на пол.
Профессор хватает ее под руки и кричит мне – Дина, доставай у меня из левого кармана валидол.
Я ему говорю – он у вас не в кармане, а в сумке, в которой мы Люсю несли. Вы ее оставили в прихожей.
Он кричит – ну так неси ее сюда скорей. Не видишь, что тут творится?
Я возвращаюсь в прихожую, перешагиваю через всякую ерунду, а по дороге оборачиваюсь и смотрю, как за мной остаются следы. На ковре, потом на паркете – вообще везде. Ужасно красиво.
Я иду и думаю – вот это любовь. После такого Люся точно должна успокоиться. Мне бы, во всяком случае, хватило надолго.
Потому что квартира Аллы Альбертовны была похожа теперь на столицу Югославии город Белград после налета американской авиации. Люся с Кристобалем не занимались своими делами, видимо, только на потолке. Поэтому люстра и уцелела.
А еще они распатронили зачем-то мешок с мукой, который Алла Альбертовна выменяла на свои ваучеры, и по всей квартире теперь лежал толстый красивый слой почти настоящего снега.
Как в детстве под елкой на Новый год. Только там он был из ваты и таким бугристым комком. А тут – ровненький и везде. Даже на кухне.
Вот ваш валидол – говорю я профессору. Может, еще чего-нибудь принести?
Он говорит – нет, пока ничего не надо.
Я думаю – да, не повезло Алле Альбертовне, что именно рядом с ее кабинетом не было очереди. Зато Люся теперь перестанет какать профессору на постель.
Но у самой Люси на этот счет оказались другие планы.
Профессор с каждым днем грустил все сильнее, а Люся гадила ему на одеяло все чаще. Чтобы уберечься от нее, ему, наверное, надо было уже вообще не вставать. Лежать, как египетская мумия в музее имени Пушкина, и вздыхать по своей ушедшей жизни. Но он зачем-то ходил в институт, где ему уже давно не платили зарплату, и читал там свои лекции, которые никому не были интересны.
А Люсе этих уходов вполне хватало.
Мы пробовали запирать ее в туалет – там, где стоял лоток с газетами, – но она поднимала такой крик, что два раза прибегали соседи. В первый раз они подумали, что кто-то истязает ребенка, а во второй раз сказали профессору, что подадут на него в суд.
Я им ответила – подавайте, но профессору все равно стало плохо. Как только он пришел в себя, его заинтересовало – откуда взялась эта сумочка и всякие медицинские инструменты. А я ему сказала, что в поликлинике, кроме Аллы Альбертовны, врачей еще полным-полно, и у каждого, между прочим, свой кабинет. Когда он спросил – как я привела его в чувство, я ответила, что пусть это его не волнует.
Вам знать не надо – говорю. Вы и так много знаете.
Он смотрит на меня, морщится сначала, потом улыбается и говорит – ты прямо Экклезиаст.
Я говорю – да нет. Просто много будешь знать – скоро состаришься.
Но ему становилось все хуже. Я уже всерьез начинала бояться, что во время следующего приступа моя новая книжка окажется бесполезной. Надо было срочно принимать меры.
А может, нам снова к Алле Альбертовне съездить? – говорю я ему. Потанцуем енку на Чистых Прудах. Я у нее в прихожей новые обои поклеила.
Он говорит – да, очень интересная женщина.
Я говорю – ну так как?
Он вздохнул и отказался. Надо – говорит – иметь мужество принимать обстоятельства такими, как ты их заслужил.
Я говорю – вы это где вычитали, такую военную хитрость? В мемуарах графа Суворова?
А на следующий день предложила ему позвонить его беглой «тугезе».
Это обстоятельство – говорю ему – вы ведь, кажется, тоже заслужили. Взяли ее штурмом, как русские войска крепость Измаил. Помните анекдот про директора школы?
Он говорит – нет, не помню и не хочу его знать, и даже думать не смей никуда звонить по телефону.
Я говорю – я и не по телефону могу. Запросто можно сесть на метро и доехать. Она ведь у этого старпёра из КГБ живет. Ой, простите.
Он говорит – да, да, именно у старпёра. Только, если ты туда отправишься, я пойду за тобой и столкну тебя в метро прямо на рельсы.
Я говорю – да ладно вам. Не столкнете.
Он помолчал, посмотрел на меня и потом говорит – нет, правда, столкну. Вот увидишь.
Я говорю – ну и пусть тогда Люся валит вам на постель. Тоже мне, Терминатор нашелся. Терминатор-обосратор.
Потому что мне вдруг стало очень обидно. Очень-преочень.