Чужая бабушка

 
Чужая бабушка
 
А насчет работы мне все равно. Скажут прийти – я приду. Раз говорят – значит, надо. Могу в ночную прийти, могу днем. Нас так воспитали. Партия сказала – надо, комсомол ответил – есть. А как еще? Иначе бы меня уже давно на пенсию турнули.
А так им всегда кто-нибудь нужен. Кому все равно, когда приходить. Но мне, по правде, не все равно. По ночам стало тяжеловато.
Просто так будет лучше.
Начальник смены говорит: «Ну, ты как, Ивановна?»
А я говорю: «Все нормально, Николай Григорьевич. Когда выходить?»
Он улыбается и говорит: «Ты у меня молодец».
А Николаю Григорьевичу всего-то двадцать два года. Только что закончил свой институт.
Моей старшей уже тридцать. Но внуков ездить в Москву навещать никаких денег не хватит. Смотрю фотокарточки. Цветные, красивые, и сзади прозрачные буквы «Kodak». Голубые, как татуировка.
У Валерки на левой руке была такая. И на плече. Он говорил – на флоте были у всех. Якорь, а вокруг него переплетается толстый канат. Но на плече был не якорь. Там было написано «Лена». Потом пытался сводить, но через шрамы все равно было видно.
Красивый вернулся и тут же пошел курсантом в авиационно-техническое. Девки говорили – похож на Алена Делона. А я отвечала – какой Делон? Валерка – подводник. И летчик.
И еще пьяница.
Покупал водочку, становился еще красивее и рассказывал про кризис в Карибском бассейне. Как его подводная лодка лежала на самом дне, а над головой плавали злые американцы. И как командир чуть не застрелил кого-то, когда тот уронил чайную ложечку. А я слушала эту историю в сотый раз и думала – зачем чайные ложечки на подводной лодке?
Но было весело. Бабы к нему липли всю жизнь, а я прощала. Любила сильно.
И дети от него получались красивые.
А потом он сгинул. Сел однажды на поезд и уехал к родителям. Но до них не доехал. Растворился в воздухе вместе с татуировками. Может, до сих пор кому-нибудь рассказывает про подводные лодки.
А я сижу по ночам в аппаратной и рассматриваю внуков на фотокарточках. Такие красивые. Но Николай Григорьевич все время просит, чтобы я не отвлекалась. Он говорит: «Мы обеспечиваем правительственную связь, Ивановна. А ты со своими фотками, знаешь, каких можешь дел натворить? Ты понимаешь?»
Я понимаю. Потому что я обеспечиваю эту связь уже тридцать два года. С тех пор, как бросила ДОСААФ.
Девки говорили – ну, ты и дура. Ты же прыгаешь лучше всех. Чемпионка Сибири по парашютному спорту. А я говорила – что мне с вашего парашюта? Валерка успеет двадцать раз всех баб оббежать, пока я из вашего кукурузника прыгну.
А теперь мне пятьдесят шесть. И это мне больше всего непонятно. То есть как это так бывает? Вот вроде бы ты живешь – все нормально, и вдруг тебе пятьдесят. А потом еще – пятьдесят шесть.
Правда, уставать к вечеру больше стала. Но все равно – не пойму. Неужели это мне столько лет? Мне?
Чепуха какая-то.
Я ведь помню даже, когда маме не было столько. Красила губы, уходила в магазин на работу, а нас оставляла одних. И мы сидели дома голодные. А Валька говорила: «Хотите, девки, блинчиков испеку?» И мы, дурочки, отвечали: «Хотим!» А Валька садилась на широкую фанерную скамью у стола и громко пердела. Машка начинала плакать, потому что ей было всего пять лет. А я дралась с Валькой, потому что мне было жалко Машку. Ей правда очень хотелось блинчиков.
Потом у меня у самой девки пошли. Пацанов ни одного не рождалось. Друзья смеялись над Валеркой, но ему было все равно. Улыбался в ответ и пожимал плечами. Может, где-нибудь и были у него пацаны.
Но девчонок он сильно любил. Возился с ними. Животики им щекотал. А они визжали.
Говорили: «Когда папа с работы придет?» Как будто меня одной им было мало.
Больше всего любили его, когда он был пьяненький. Становился такой забавный – делай с ним что хочешь. Вот они и старались. Визг стоял на весь дом. А он лежал на полу под ними и повторял: «Холёськи мои, где мои холёськи?»
Его самого так младшая моя называла. Танечка. Плохо еще говорила тогда. Хотела сказать: «Хороший», а сказала: «Холёська». А он потом подхватил.
Мне даже приходилось иногда их растаскивать. Потому что они плохо спали, если он долго с ними дурел. Взбрасывались во сне. Ручки тянули и плакали. А мне утром надо было на работу. Ночью он к ним никогда не вставал. Сны смотрел про свою подводную лодку. Или про Лену, которая на плече.
А потом подросли, и Танечка мне однажды вдруг заявила: «Ты с нами никогда не играла в детстве. С нами только папа играл».
И я подумала: «Ну да, конечно, а кто же еще?»
Но потом все равно немного поплакала.
А когда он уехал, совсем не ревела. Подумала: «Баба с возу – кобыле легче». Хотя – какая он баба?
Но вместо одного мужика скоро появилось два.
Первого привела Маринка. Вернее, он сам пришел. Я дверь открыла, а он говорит: «Здрасьте, я к вам жениться». Стоит такой махонький, в курсантской шинели, на меня смотрит. Я говорю: «Господи, на ком?» А он говорит: «На Марине». Я говорю: «Ты из авиационно-технического, что ли?» Он говорит: «Но». Я говорю: «Чего ты нокаешь-то?» А сама думаю: «Глупая ты, Марина. От этих летунов только головная боль».
Но поженились. Нарожали внуков и увезли их с собой в Москву. Зайчиков моих.
К тому времени я этого курсанта уже чуть-чуть подкормила. Даже больше немного стал. Но все равно несолидный. Маленький.
А Мишка-медвежонок любил всякую ерунду в рот толкать. Однажды уселся на кресло, сопит, что-то пережевывает. Я говорю: «Что там у тебя?» А у него изо рта слюна бежит темно-зеленого цвета. Я говорю: «Что у тебя?» Он смотрит на меня хитро и говорит: «Детям нельзя».
Оказалось, что карандаш. В мелкую щепку его разжевал. И улыбался.
Потом прилетел второй. Как будто им медом намазали. Это уже после того, как Марина с Анатолием увезли внуков в Москву.
Намного старше моей Татьяны. Она только в институт тогда экзамены сдала. А этому было уже двадцать восемь.
Самостоятельный. Какие-то машины перегонял. Ремонтировал. Жалко, что на дороге где-нибудь бандиты его не убили. Прости меня, господи. До того как он на Татьяну мою глаз положил.
А той тоже будто шлея под хвост: «Мама, хочу за него замуж».
Я говорю: «От него бензином несет». А она: «Ты про отца тоже всегда так говорила».
Ну да, у них ведь все должно быть по-другому. Не так, как у матери. Потому что у матери все было плохо, а у них все будет хорошо. Потому что они знают, как надо. Им уже все известно. И про кофточки, и про моду, и про мужиков. А мать у них – дура. Потому что любит слушать пластинки Валерия Ободзинского.
«Эти глаза напротив».
Когда первый раз услышала, вообще чуть не умерла. Целую ночь танцевали. На всю жизнь тогда поняла, что лучше флотских никто не танцует. И не целуется.
Смотрю на нее и говорю: «Да мне-то какое дело? Выходи хоть за папу римского».
В общем, на свадьбе было ровно полтора человека. Даже соседка отказалась прийти.
«Извини, – говорит, – Ивановна. Но я на свадьбы уже не ходок. Нечего мне подарить твоим молодоженам. Все раздарила».
И не пошла. Я ей потом занесла кусочек тортика.
Так и сидели без криков «Горько!». Потому что жених наш оказался неместный. А кого попало приглашать не хотел.
«Вы знаете, мама, лучше мы на этом деле сэкономим чуть-чуть, а я потом куплю новую машину. Мне надо молодую жену к родителям в деревню свозить».
Я говорю: «Да мне-то какое дело? Ваша свадьба – вам виднее, как веселиться».
Но Татьяна моя сидела мрачная. Смотрит через фату. Ничего не ест. А я наготовила на целую роту.
Потому что на Маринкиной свадьбе гулеванила половина училища. В каждом углу по курсанту лежало. Напились как цуцики. Летуны – что с них возьмешь? Потом неделю по всей квартире пуговицы с крыльями подбирали. Кто-то даже ботинки забыл. Запросто можно было «Военторг» открывать. Но зато было весело. Я на полжизни наплясалась. Хохоту было – под утро никто уже нормально говорить не мог. Кто смеялся, кто заикался, а кто мычал.