Разговор с незнакомкой
И, как это всегда бывает, памяти нужен был лишь толчок, кратчайшее исходное мгновение, и она, яркой ломаной линией прочеркнув сознание, повела, повела по кладовым своим.
…В ослепительно яркий знойный полдень разомлевшие мальчишки ватагой движутся за околицу — к деревенскому пруду, к воде. И чей-то голос вдруг из подворотни:
— Пацаны, бабка Акуля помирает…
И кто-то продолжал свой путь, кто-то свернул в длинный, заросший бурьяном проходной двор. А трое неразлучных друзей остановились и замерли в коноплянике у щелястой, заросшей оранжево-зеленым мхом стены сарая. И три пары глаз увидели через щербатые щели старую бабку Акулину, лежащую на деревянном топчане, скрестив на груди руки; лицо бабки было застывшим, лимонно-воскового оттенка, широко распахнутые глаза не мигая глядели в потолок, из левого глаза, прочертив наискосок от виска след, медленно сползала слеза. А на коленях перед бабкой, широко расставив ноги в протертых войлочных опорках, стоял дед Еремей. Уронив голову с сивой кудлатой бородой на лоскутное одеяло, которым была прикрыта бабка, он тянулся сухим ртом к ее шафранно-желтым костлявым рукам и тихонько, по-собачьи выл. Время от времени он умолкал, всхлипывая, точно давился чем-то, и монотонно бубнил одно и то же:
— Акуля, ластонька, прости… Акуля, касатушка, прости…
Старуха, продолжая глядеть лишь в потолок, часто и прерывисто дышала, вздымая худую, провалившуюся грудь. Иногда, глубоко вздохнув, она замирала на мгновение, и тогда можно было отчетливо услышать ее грудной, слегка певучий голос:
— Нет, Ерема, не прощу… не смогу…
Дед вздрагивал, с минуту повыв протяжно, снова тянулся к ее рукам и снова причитал:
— Касатушка, Акуля, прости…
— Нет, Ерема, нет! — членораздельно, непреклонно отвечала старуха. — И с Кланькой я знала про твои дела, и с Нюркой…
— Акуля, голубушка…
— Детей надо было подымать, от и закрыла глаза я на дела-то твои с ими, на шашни… а теперь — не прощу…
— Акулина, касатушка…
— И про Марфу я знала, Ерема, не надейся, и про нее тож.
Старик целовал неподвижные старухины руки и уже не ныл, а сипел, резким хрипящим звуком разрывая знойную тишину.
— Акулинушка, за Христа ради, за Христа ради прости окаянного…
— Нет, старик, и не проси. — Бабка Акулина сказала эти слова тихо, почти шепотом, на выдохе, тело ее подернулось, будто волна пробежала от седой головы ее к ногам, и вздохнуть она уже не смогла.
Старик отпрянул от нее, взвыл еще протяжней и пронзительней, чем прежде, и на четвереньках метнулся к двери.
Ребята в страхе через конопляник кинулись врассыпную.
Много лет не мог Александр Дмитриевич забыть увиденного и услышанного, часто в мыслях своих возвращался к той далекой, жутковатой, поразившей его картине, порою ему казалось, что все давно уже трансформировалось в его сознании, что все было тогда не так, и в одну из встреч со Славкой, верным спутником тех далеких лет, он поведал ему о своих сомнениях. Теперешний Славка, крупный ученый-селекционер, садовод, к удивлению Александра Дмитриевича, четко и образно, с мельчайшими деталями передал ему именно ту картину-видение, что стоит до сих пор перед его взором…
Внезапно поезд притормозил и остановился, не доезжая какой-то станции, дверцы вагона раздвинулись, и Александр Дмитриевич увидел в двух десятках метров от себя стену из тесно стоящих вековых сосен. Не раздумывая, он спрыгнул на заледеневшую песчаную насыпь и пошел к деревьям. Сосен оказалось немного, они стояли всего в несколько рядов, дальше начинался ельник, который переходил в смешанный лес.
Тропа вывела Александра Дмитриевича, к просеке, вдоль которой тянулась неширокая колея, параллельно же шла утрамбованная, скованная морозом лыжня. Где-то впереди коротко свистнула синица, помолчав, свистнула еще, более протяжно: «Фить-фи-ить…» — и снова умолкла. Вскоре тоже впереди, но чуть в стороне ей откликнулась другая: «Фить-фить» — и еще раз чуть повыше нотой: «Фить-фи-ють…» Александр Дмитриевич пошел на этот птичий разговор. И сколько бы он ни шел, синички оказывались впереди. Он останавливался, и они точно замирали где-то тут же неподалеку, изредка перекликаясь друг с другом. Его развеселила эта игра.
Дорога вскоре повернула направо, к ярко белеющему вдали березняку. А слева перед взором Александра Дмитриевича распахнулось пространство — огромная снежная поляна с дюжиной маленьких, издалека казавшихся ему игрушечными, домов.
Дойдя до крайнего дома, Александр Дмитриевич остановился и достал сигареты. Но в коробке не осталось ни одной спички. Он постоял несколько минут, подождал, не покажется ли кто-нибудь на улице. Вокруг было безлюдно, но из-за соседнего дома доносились глухие удары, — похоже, кто-то колол дрова, Александр Дмитриевич подошел к забору из зеленого штакетника и увидел во дворе женщину, худенькую, одетую в темную замшевую куртку с меховым воротником, из-под тонкого белого платка ее выбивалась седая прядка. В руках она неуклюже за конец черенка держала топор. Неуверенно размахнувшись, как-то сбоку, сплеча ударяла по чурбаку. Именно ударяла, а не рубила, потому что топор тотчас же отскакивал, а чурбак валился набок. Она поднимала его, снова размахивалась, и все повторялось сначала. Иногда от чурбака отлетала щепка. Она поднимала ее, откладывала в сторону. На мгновение женщина распрямила затекшую, видимо, спину, убрала под платок прядь волос и увидела Александра Дмитриевича. Он растерялся было, хотел пойти прочь, замешкался и неожиданно для себя приоткрыл калитку и шагнул по узкой тропинке к женщине. Она держала перед собой оттягивающий ей руку топор и поджидала его. Александр Дмитриевич поздоровался и, извинившись, попросил спичек. Женщина по заснеженному крылечку поднялась в дом и вернулась с коробком. Александр Дмитриевич прикурил, раза два глубоко затянулся дымом и, вдруг отбросив сигарету, взялся за топор.
— Разрешите попробовать!.. — озорно подмигнул он женщине, подбрасывая топор и ловя его на лету за топорище.
— Да полно вам, мил человек… — попыталась остановить его женщина. — Стоит ли беспокойства.
Но Александр Дмитриевич уже опустил с размаху топор на чурбак. Удар получился неудачным. Топор застрял в дереве, не отколов даже и щепки. Он ударил рукой по топорищу, вызволил топор, снова рубанул по чурбаку, и опять неловким получился его удар. Тогда он развернул чурбак, пригляделся к годовым кольцам на поперечнике, замахнулся с придыхом, с силой опустил топор, и чурбак развалился на две части. Через минуту дело у него пошло, и хозяйка едва успевала относить ровные желтые поленья в сторону.
Когда не осталось ни одного целого чурбака, он разогнул спину, вытер пот со лба и полез за сигаретами.
— Знаете, много лет не держал топор в руках, — точно оправдываясь, сказал он женщине.
— Ну, уж это вы кому-нибудь скажите… — не поверила она.
Вскоре они сидели на кухне, пили густой, почти черный чай с отсыревшим, сросшимся в комки песком.
Александр Дмитриевич узнал, что хозяйку зовут Натальей Сергеевной и что она вдова ученого-генетика. Городская квартира Натальи Сергеевны оказалась в том же районе, где жил Александр Дмитриевич. Они разговорились.
— Вы что же, и Новый год здесь встречали? — спросил он, медленно помешивая ложкой чай.
— Ну что вы, какая встреча… — смущенно улыбнулась она. — Отпуск у меня начинается с завтрашнего дня, вот и решила заглянуть сюда перед отъездом. Самой-то мне невдомек, да подсказали добрые люди, что время от времени протапливать надо, чтобы не пропал дом от сырости.
— Верно подсказали, — Александр Дмитриевич, осторожно отпив глоток, поставил стакан. — А вы что же, только летом здесь живете?
— Пожалуй, что не зимой и не летом, — помолчав, ответила она и вздохнула. — Ради дочки все это. Весной возвращается с мужем из-за границы. А мне-то не надо, зачем… лишняя грусть.
— А служите где, Наталья Сергеевна, если не секрет?
— Скромная у меня должность — библиотекарь. В институте, где работал муж. А в прошлом я врач, но много лет не работала, утратила навык, отстала, официально это называется деквалификацией. Пейте еще…