Девчонки на луне (ЛП)

Сегодня мы прошлись по излюбленным местам Луны. Часть из них была мне знакома еще с прошлого визита, когда сестра ещё училась в Колумбийском университете, но в некоторых местах я побывала впервые. У меня голова шла кругом от мысли о том, что ещё в прошлом году Луна была первокурсницей, а теперь она кто? Музыкант? Певица в группе? Уж точно не ребёнок!
Примерно час мы посидели за крохотным столиком в парке Брайент – как и в прошлом году – медленно попивая через красные трубочки то, что, вынуждена признать, было очень даже приличным холодным мокко. Потом мы зашли в большую библиотеку на Сорок второй улице, чтобы полюбоваться на плюшевые игрушки, вдохновившие Алана Милна на истории про Винни-Пуха. Они выглядели старенькими и изрядно износившимися, но с блестящими глазами, и сидели в стеклянной витрине. На выходе из здания Луна погладила одного из каменных львов по голове, заставив и меня сделать то же самое.
Пообедали мы в классном японском ресторане, пусть и размером с гостиную Луны. Там мы попробовали роллы с огурцами и авокадо, бобы эдамамэ в их ярко-зелёных солёных стручках, а ещё отведали фарфоровыми ложками мисо суп. Немного посидев на ступеньках Метрополитен-музея вместе с сотней других людей, мы вошли внутрь, благодаря членству, купленному мамой Луне, и посмотрели на египетские гробницы при полном освещении. Перед уходом мы быстренько посмотрели на обожаемых мною «Танцовщиц» Дега. Луна про них не забыла.
Мы часто вместе приезжали в Нью-Йорк, когда я была маленькой. Когда мама с папой ещё пытались сохранить семью. Я не помнила этого, но Луна рассказывала, что было время, когда мы все вчетвером ходили в египетский ресторан Верхнего Вестсайда – любимое место родителей. Мне было пять, а Луне – семь. Она помнила, как ела руками, как пробовала пористый хлеб из большой корзины в центре стола. Она говорила, что маме с папой тогда было хорошо вместе, что они вспоминали общих знакомых и улыбались друг другу. Я абсолютно ничего из этого не помнила.
Мои первые воспоминания о родителях начинались с более позднего времени, когда мама завозила нас к отцу, на его старую квартиру на Девяносто шестой улице, пихая ему в руки сумку с едой и книжками. После того, как мама целовала нас на прощание, она незаметно исчезала. Несколько раз какой-нибудь проходивший мимо меломан узнавал одновременно и мать, и отца – возможно, вдвоём их даже легче было узнать – и он был в восторге. Кончалось тем, что отец расписывался для автографа, а мама сбегала в сторону метро.
Отец брал нас за руки и медленно вёл вверх по лестнице в свою просторную, хорошо освещённую, полную дисков и кассет квартиру. Весь день он пел нам песни. Не помню, чтобы отец много рассказывал нам о группах, но возможно что-то, что я приписывала маме, на самом деле мы узнали от него. А потом он водил нас куда-нибудь, чтобы побаловать горячим шоколадом или молочным коктейлем, в зависимости от времени года, а ещё картошкой фри, а на ужин – блинчиками. А перед сном мама забирала нас, ожидая воле лестницы на улице. Помню, как отец стоял и махал нам на прощание, когда мы удалялись от него по тротуару, пока не приходило время сворачивать за угол.
Я как-то спрашивала Луну о том, что, по её мнению, произошло между родителями, раз они совсем перестали общаться друг с другом.
– Думаю, мама взбесилась от того, что ей приходилось всё делать самой. Это, и в самом деле, охренеть как тяжело.
Так, наверное, и было. Может, поначалу мама считала, что развод и уход из группы – это её собственный выбор. Она желала для нас другой жизни. Но с годами она пришла к пониманию, что практически всё делает сама, оттого и негодовала. Я её понимала. И меня страшно бесило, что я единственная в семье, кто не помнил ничего из того времени, когда всё было хорошо.
Поезд номер пять привез нас с сестрой обратно в Бруклин. Пройдя несколько кварталов по Корт Стрит, мы дошли до любимого книжного магазина Луны, где я купила стильный чёрный блокнот и карманный вариант книги моей любимой пьесы Шекспира «Двенадцатая ночь». Мы читали её в прошлом году. Она про путаницу и комичные ситуации из-за меняющегося пола героини, а ещё о превратностях любви. В шесть часов под ещё горячим, но уже опускавшимся к горизонту солнцем, из метро стали выбираться парни в костюмах, которые жмурились от света как кроты, и мы пошли обратно к Бруклин Хайтс. Недалеко от Корт Стрит находилось кафе с ливанской кухней, где мы отведали фалафель, рассматривая сетчатый узор на тёмно-оранжевых стенах.
– Это всё, что ты делаешь днями? – спросила я.
Луна пожала плечами.
– Я читаю. Занимаюсь йогой.
Она сложила руки как при молитве.
– Пару раз мы выступали с одной певицей, которая сказала мне, что никогда не ест перед выходом на сцену, – Луна воткнула вилку в фалафель. – Сказала, что если поест, то её будет тошнить. По её теории, лучше петь на голодный желудок, – сестра склонила голову набок, раздумывая. – Я бы так не смогла. Мне нужны калории, иначе как потом по сцене скакать?
Я окунула кусочек питы в миску с хуммусом в центре стола.
– А, теперь всё понятно.
Луна улыбнулась.
– Её группа называется «Пончо», так что я бы не стала доверять ни её вкусу, ни её мнению в чём-либо.
У меня в сумке звякнул телефон, но Луна даже не заметила. Я скользнула рукой за телефоном, а потом украдкой посмотрела на экран, пряча его под столом, как школьница на уроке, чтобы учитель не увидел. Сообщение было от Арчера: «Готова снова встретиться сегодня в реальной жизни?»
Как правильнее было бы сказать про большое количество бабочек? Стая? Короче, у меня в животе взвилось и запорхало целое облако из бабочек!
После ужина мы вернулись в квартиру, и уже через полчаса я ползала на коленях вокруг чемодана, подбирая наряд на вечер. Перемерив кучу платьев с майками и сложив их на диване, я так и не нашла ничего подходящего.
– Иди, глянь в мой шкаф, – сказала Луна. – Выбери что-нибудь.
Я нахмурилась, взглянув на диван. Было похоже на то, что несколько несовершеннолетних модниц разом покинули бренный мир, а вместо них осталась кучка одежды.
– Я на полном серьёзе. Чего ты тут устроила?
Собрав в руку платья и пару маек, Луна бросила их обратно в раскрытый чемодан и направилась к себе.
Я последовала за ней в её комнату. Сестра настежь открыла свой крошечный шкафчик и села на край кровати.
– Себе одежду я уже выбрала, – Луна махнула в сторону чёрного платья, лежавшего по подушке. – Бери, что хочешь.
– Хорошо. Но только не чёрное.
Луна усмехнулась.
Прикол был в том, что почти весь её гардероб был чёрным.
– Ты что, готом стала? – спросила я, вытаскивая несколько вешалок. – Или страдающей вдовой из викторианской эпохи.
– Это классика, – ответила Луна. – Чёрный хорошо смотрится на сцене, особенно на такой бледной коже, как у меня, – посмотрев на меня, она добавила: – Как у нас.
– Ну да. Вот поэтому-то я и не хочу быть с тобой в одном цвете.
Одежды было так много, что мне нужно было время хорошенько её рассмотреть. В конечном счёте, где-то в середине я увидела зелёное платье без рукавов и со шнурком на поясе.
– Вот это, – сказала я, держа его на вытянутой руке.
– Лады.
Сняв с себя рубашку и шорты, я натянула через голову платье. Оно легко село по фигуре. А когда я увидела себя в маленьком зеркале на столе – пусть и не всю целиком – то поняла, что вещь смотрелось на мне идеально. Я завязала шнурок на талии и присела на стул.
Встав позади меня, Луна собрала мои волосы и так сильно стянула их в боковой хвост, что я вся зажмурилась от боли.
– Больно же, – пожаловалась я.
– Красота требует жертв. А теперь повернись и закрой глаза.
– Зачем?
– Я тебя накрашу. Как в старые добрые времена.
Луна и раньше любила красить меня. Когда мне было десять, она набирала мамину косметику из ванной и раскладывала на покрывале на кровати. Позднее, когда у Луны появилась своя косметика, и даже когда у меня появилась своя, я красилась в спальне сестры перед антикварным бабушкиным столиком с зеркалом, который был аж с сороковых годов. Губная помада смотрелась на его лакированном дереве как конфета на стеклянном подносе.