Великая степь
– Ну ладно. Никаких новых возражений против отключения я не услышал. Сегодня аппаратура будет обесточена.
Ничего от этого не изменится, подумал Кремер. Ничего. Можно выдвигать любые дикие теории про то, каким образом банальный радар, пусть и сверхгигантских размеров, перебросил Девятку на тысячелетие-другое назад. Можно сколько угодно теоретизировать о мифических хронионах, которые вдруг стала излучать аппаратура… Но ясно одно – той энергии, что мы подаем на “двойку”, – не хватит, дабы поддерживать процесс столько месяцев.
Нет его, процесса.
Дал некий результат и закончился. И Сашка отключит “двойку”, и все останется как есть, и он поймет, что серьезные мужчины из Генштаба и военной прокуратуры никогда не возьмут его за шкирку и не заставят отвечать за все тут произошедшее… И станет он, наконец, нормальным местным султаном – и не самым худшим, смею надеяться… А если повезет и нас всех быстро не прикончат, то через пять-шесть поколений все вернется на круги своя: потомки смешанных браков будут пасти овец вокруг останков Девятки, и в речи их будет сотня-другая славянских корней, а ножи и дротики будут перекованы из металла танков и бэтээров… И лишь степные сказители будут вспоминать порой старую легенду о страшном Карахаре. О Черной Птице, повелевающей Драконами земли…
– У тебя есть три часа, чтобы забрать Лизу. Хочешь – Гамаюновы ребята смотаются быстренько… Или сам на вертушке слетай. Но смотри, как бы зятек твой в степь не драпанул с Лизаветой под мышкой. С Драконами неба они вблизи не знакомы.
– Незачем, – Кремер выговорил это слово медленно, чуть не по слогам. – У нее есть муж и будет ребенок. А у нас нет гарантии, что мы всей Девяткой не приземлимся в начале триасового периода…
На самом деле майор не сомневался, что они никуда не приземлятся, потому что никуда не взлетят. И не хотел дергать старшую дочь понапрасну.
Майор Кремер был хорошим аналитиком.
Хотя иногда ошибался.
VI. “Двойка”
1.
Паренек, выстреливший утром ему в сердце, мог приходиться Гамаюну сыном. Это не образное выражение, намекающее на разницу в возрасте.
Именно мог. Именно сыном.
Но не приходился. Вместо этого попытался прострелить подполковнику сердце из самопальной конструкции – оружием это назвать язык не поворачивался. Но убить железка могла…. Теоретически. На деле едва ли – оценив калибр и самого стрелка, Гамаюн просто позволил пальнуть в броник.
…Про женщину, сидевшую напротив начальника Отдела, сочинители дамских романов сказали бы: на лице ее оставались следы былой красоты. И сказали бы слабо. Следы остались как от тяжелого танка, прошедшего по заботливо взрыхленной погранцами контрольно-следовой полосе – туда, затем обратно, потом покрутившегося на месте… Короче говоря, красивая была женщина, хоть и не молодая.
– Мне надо знать одно, Наталья, – кто стоял у Кешки за спиной, – сумрачно сказал Гамаюн женщине.
На самом деле он знал – Кеша Петрищев, сын погибшего на Ак-Июсе майора Петрищева, примыкал к некоей малочисленной группе молодых лоботрясов.
Программа сего политического течения была незамысловата.
Пункт первый: нечего сидеть на Девятке, дожидаясь неизбежного призыва, надо отправляться в большие города, где ждут их не дождутся большие возможности, большие деньги и доступные девушки.
Пункт второй: поскольку исполнению п. 1 мешает злокозненный Гамаюн, выдумавший отсутствие пресловутых городов и осадное положение – подполковника надлежит уничтожить и приступить к исполнению п. 1.
Недавно в рядах организации назрел раскол – фундаменталисты по-прежнему утверждали, что виноват во всем исключительно Гамаюн, а прогрессисты пришли к выводу, что начальнику Отдела провокация таких масштабов не по плечу, и действительно кое в чем виновата включенная “двойка” – посему п. 2 надлежит дополнить разрушением данного сооружения…
Даже “орлята” казались на фоне Кешкиной компании чрезвычайно серьезными людьми – и на болтовню пацанов никто внимания не обращал. Ни Отдел, ни его оппоненты. Благо никаких средств для выполнения программы у молокососов не имелось. Теперь вот нашлись.
…Наталья плакала. Говорила много и растеряно.
О том, каким послушным мальчиком был всегда Кешка. О том, как его потрясла смерть отца. И о том, чьим он мог стать сыном, – Наталья тоже сказать не забыла.
Гамаюн оказался на ногах. Не встал, не вскочил – именно вдруг оказался на ногах, рядом с ней. Навис, выдохнул тихо и страшно:
– На кону восемь тысяч жизней. Даже больше. И не надо разводить ностальгические сантименты. Что прошло – прошло. Что могло быть – не случилось. У нас назревает большая неприятность – из степи. Очень большая. И если какие-то ниточки от Кешки тянутся за периметр… Сейчас тебя отведут к нему – поговорите. Не старайся быть логичной, побольше слез и эмоций – как сейчас со мной. Насколько я Кешку знаю – поплывет. Я должен знать, стоял ли кто за ним… А чтобы плакалось тебе убедительнее, имей в виду: если он промолчит и за него возьмутся спецы по допросам, ты не увидишь его даже мертвым. К счастью для себя – не увидишь. Иди!
Она беззвучно открывала рот, пыталась что-то сказать. Он нажал кнопку на столе. В дверях мгновенно возникла Багира – без парика и платья, в нормальном своем виде. Скользнула к Наталье, на вид несильно сжала за локоть: идем. Та едва переставляла ноги…
Гамаюн блефовал. Не имелось у него настоящих, профессиональных, готовых на все спецов по допросам третьей степени. Конечно, выпотрошить информацию из пленного более-менее обучен и любой сержант-сверхсрочник, занимавшийся разведкой или противодиверсионными мероприятиями. Но применять методы экстренного потрошения к своим, к сыну погибшего товарища…
Таких людей в Отделе не было.
2.
Прослушивание сорока минут семейной беседы ничего интересного не принесло: истеричные слезы матери, робкий интерес сына: что с ним будет? (с легким, неуверенным намеком на тот факт, что гражданского суда в Девятке нет, а воентрибуналу он не подсуден). Затем увещевания срывающимся, полным неподдельного ужаса голосом. Снова рыдания, объяснения сквозь слезы, что с ним будет…
Сработало. Расчет оказался точен. Парень поплыл. И заговорил.
Однако – лгал. Брал все на себя, уверял мать, что мстил за посланного на убой отца…. Но и эта ложь говорила о многом. И молчание говорило – молчание о придурочных дружках, об утопических мечтах покончить с Карахаром, об однокласснике Володьке Черепанове (Черепе). Тот с детства грешил изготовлением стреляюще-взрывающихся конструкций, работающих на спичечных головках и т.д. и т.п. Гамаюн сильно подозревал, что именно из самоделки этого Кулибина в него и стреляли утром…
Нет, серьезные люди подобрали бы Кеше и оружие серьезное. И замотивировали бы его у пацана появление – дабы самим остаться в стороне. И приказали бы все валить на диссидентствующих друзей: мол, сбили с пути, запутали, подставили. Так что? Опять совпадение? Не многовато ли на один день их набирается?
Гамаюн отключил аппаратуру, не дослушав душещипательно-мексиканскую сцену. Вышел из кабинета. Коротко бросил Лягушонку:
– Конвой готов? Панкратов на месте?
Выслушал утвердительный ответ, кивнул:
– Едем на “двойку”.
3.
С Кешей Петрищевым, впечатлительным семнадцатилетним пареньком, на самом деле все произошло гораздо проще. И сложнее.
Еще вчера он и в мыслях не имел поиграть в героя-народовольца. Да, ругал начальника Отдела в компании, – так и все ругали… Но знал, как уважал того Кешкин отец. И в глубине души не считал Гамаюна повинным в смерти майора Петрищева..
А этим утром с Кешей стало твориться непонятное.
Он пошел к Черепу, не совсем понимая, зачем идет. Разбудил и настойчиво попросил пушку, не понимая, зачем просит. Отправился к “Хилтону”, механически переставляя ноги. Шел вроде бесцельно, без всякой мысли – однако пистолет-самоделка был до хруста в суставах стиснут потной рукой. И – аккуратно прикрыт курткой. Зачем?