Великая степь

Ясно одно: если покушение на Гамаюна всй же состоится, то агент в штабе “орлят” – канал для дезинформации. Используют его втемную, или переметнулся – неважно. Важно другое. Возможностей проверить этот источник нет. Водевильный путч может оказаться ширмой для чего-то смертельно опасного. И если…
Короче, с Гамаюном или без него, но Отдел нанесет в случае покушения немедленный превентивный удар. Страшной силы слепой удар по площадям. “Двойку” отключат – так, что включать будет нечего. Орду Нурали-хана выметут огненной метлой – так, что вести давно запланированные масштабные переговоры будет не с кем. “Орлята” вкупе с борцами за другие идеи будут немедленно повязаны, и мгновенно, пока не зашевелились “демориальцы” и жены-друзья-родственники, водворены на гауптвахту, и там срочно вспыхнет бунт, жестоко подавленный с применением оружия – и оппозиции в Девятке не станет.
Совсем не хотелось Гамаюну подобного поворота событий. На счету каждый человек – а завихрения с заговорами скоро пройдут, люди перестанут рваться с пеной у рта к штурвалу – как только сообразят, что штопор перешел в управляемое пике. В полет хоть куда-то…
И с Нурали, понятно, надо договариваться – а не втягиваться в бесконечную войну. И “двойку” отключать надо с умом, не рубить сплеча. Но – рисковать всем и всеми Гамаюн не мог.
А еще – Гамаюну просто хотелось пожить. Да вот выпала такая лакмусовая бумажка. Собственная голова.
…Он вышел на набережную – ею именовалась бетонная дорожка по краю скального обрыва с бетонной же оградкой. Никто не выстрелил из многочисленных окон трех самых удаленных от центра домов жилого городка – дальше лишь гаражи и периметр. Даже не попытался приступить к процессу выстрела – а закончить сие действие едва бы позволили, ребята Ткачика прикрывали окна плотно. Хотя профи в антиснайперских делах был среди них лишь Лягушонок. И не в одних антиснайперских. Но практический зачет для молодых не состоялся… Ну и ладно. Пошли дальше.
Гамаюн пошел дальше, вглядываясь в серовато-белесую даль озера – вид с высокого берега открывался роскошный. Балхаш больше похож на море – противоположного берега не видно, а ихний – от горизонта до горизонта. И вода – соленая. Не чуть солоноватая, как до Прогона – соленая.
Жить летом, да у теплого моря – курорт, а вот зимой, резко-континентальной зимой… Зимой Девятка чуть не вымерзла. Система центрального отопления, не рассчитанная на такую соленую водичку, накрылась быстро и бесповоротно. Опреснитель. Котельная. Трубы и радиаторные батареи в квартирах.
Зима выдалась кошмарная. “Двойка” и “единичка” лишились развешанных по стенам тэнов – не хватало, ладили самодельные. Нихромовая проволока на черной бирже стала дороже спирта и сигарет – ее по привычке натягивали между рам двойных окон – пока не додумались, что эти промежутки лучше всего набить старым тряпьем, тепло ценнее света – стали навивать самопальные спирали на что попало – мазут в резервных (уже в резервных!) емкостях убывал, как первач из бутыли в теплой компании – изношенные электросети не выдерживали тройной нагрузки – коротило-искрило-вспыхивало – пополненная добровольцами пожарная команда не знала сна и отдыха… В конце концов накрылась подстанция – конкретно накрылась, на три недели авральных работ. И, по закону подлости, – ровнехонько тридцать первого декабря, вечером, – праздник был грустный. Началась эра буржуек и каменок, сожгли все, что горело, нужное и ненужное – дети, невзирая на запреты, шастали в степь сквозь весьма тогда прозрачный периметр, за вязанками тоненьких ломких стеблей, сгорающих быстро, как порох… А разъезды кочевников, пусть немногочисленные, добирались и тогда к Девятке с ближних зимовий… Работы Гамаюну хватило. Он работал – жестоко. Для первого впечатления. Здесь встречают не по одежке – по оружию и умению им владеть. Тогда, зимой, он и заработал свое прозвище – которым пугали детей даже на дальних кочевьях.
Тяжкая была зима. Они перезимовали, выжили.
Но на подходе лето – и тоже очень хочется выжить…
 
4.
 
– Товарищ подполковник! – пулеметчик вытянулся, выкатил грудь колесом. – Докладывает сержант Гнатенко! За время моего дежурства непредвиденных происшествий не случалось! В шесть часов полста три минуты от второго причала отвалили три маломерных судна согласно приказа полковника Радкевича! На острова поплыли, за яйцами…
Последние слова сержант-контрактник произнес не по-уставному грустно… Видать, опостылела яичная диета. Ничего, скоро сайгаки пойдут сплошным косяком к летним пастбищам, разговеешься…
– Вольно! Продолжайте несение дежурства, – Гамаюн шагнул вперед, по въевшейся привычке проверять всё и всех провел пальцем по не успевшему нагреться на солнце металлу ДШК  [1] .
Смазки оставлено куда больше, чем рекомендует наставление по стрелковому делу. И правильно – здесь, над озером, от мельчайших, невидимых глазу капелек соленой воды, металл ржавеет мгновенно… Молодец Гнатенко, бережет оружие – а его, оружия, мало, и большей частью устаревшее, и спасенное от утилизации, и восстановленное буквально из металлолома.
Эти, к примеру, ДШК лет тридцать назад составляли всю хилую местную ПВО “двойки” и “единицы” – главных объектов, ради которых и существовал весь невеликий городок, не обозначенный на картах, – Балхаш-9. По-серьезному с воздуха их прикрывал ныне канувший Прибалхашск – истребителями-перехватчиками и зенитно-ракетными дивизионами. Потом пулеметы заменили “Стрелой-2”, еще позже “Стрелой-3” – и они лежали себе в консервационной смазке и дождались-таки своего часа – когда выяснилось, что озеро стало после Прогона не только куда солонее, но и гораздо глубже. И что завелись в неведомых глубинах невиданные зверюшки – крупные и опасные.
Но Гнатенко молодец, надо сказать Румянцеву, пусть отметит парня.
Разговор с сержантом происходил в декоративной башенке, венчающей край утеса и навевающей мысли о старинных замках, о Вальтере Скотте, о доблестном рыцаре Айвенго и о других доблестных и не очень рыцарях. Безымянный архитектор, решивший облагородить вид городского пляжа Девятки, именно этими мыслями и руководствовался – а также воспоминаниями о Ласточкином Гнезде в Крыму. Облагородил. И получилось красиво. Дембеля прощальный снимок в альбом делали на фоне башни – традиция. На смотровой площадке звучали вечерами юные голоса, звенела гитара – и проходили всякого рода инициации: первая сигарета, первый поцелуй, первый прыжок с зубца вниз, в озеро (метров двадцать до воды, между прочим, попробуй-ка даже не ласточкой, даже солдатиком, слабо? – стать мужчиной так куда почетнее, это не табак смолить и не губами о губы елозить).
Когда с озера сошел лед, Гамаюн безапелляционно конфисковал эту готическую фортецию. Под пулеметную точку. После первых жертв айдахара. А зубцы к черту сломал – для стопроцентного сектора обстрела. Не в романе живем, не до романтики…
…Три суденышка подходили с озера. Переднее и замыкающее топорщились стволами, на палубах краснели бочонки глубинок. На идущем посередине – ведра и ящики, с горой наполненные яйцами. Интересно, кто кого переупрямит – птицы, привыкшие от века гнездиться на трех островках в паре километров от берега или полковник Радкевич, регулярно уже месяц собирающий несомые ими яйца? А они, бедолаги, несут новые. Надо бы объявить мораторий, а то следующей весной…
Гамаюн оборвал сам себя, поняв, что просчитывает планы уже не на дни и месяцы вперед – на годы. Не стоит. До отключения – не стоит.
Он вышел из айвенговской башни, и прошел соединяющий ее с берегом мостик, и собирался продолжить прогулку по-над заминированным безлюдным пляжем, и проходил мимо «шилки» с неисправной ходовой, используемой как неподвижная огневая точка, и хотел о чем-то спросить ее наводчика, когда…
Нет, его не убили. Даже не попытались. Просто взревели ревуны (тавтология, но так и было). А колокола громкого боя – забили. Тревога. Наводчик метнулся мимо Гамаюна, не спрашивая дозволений и разрешений – все правильно, все на рефлексах, не зря гоняли.