Из жизни насекомых
Карел Чапек, Йозеф Чапек
ИЗ ЖИЗНИ НАСЕКОМЫХ ( [1]) (1)
Комедия в трех актах с прологом и эпилогом
Перевод Юрия Молочковского
Иллюстрации авторов
Предисловие
За время недолгого существования комедии «Из жизни насекомых» о ней написано столько хулы и хвалы, что авторам трудно чтонибудь добавить к этому многоголосому, нестройному хору. Говорят, что это «потрясающая сатира на любовь, богатство и войну», но вместе с тем «отвратительная, циничная и пессимистическая драма, в которой нет правды» («Крисчен сайнс монитор» ( [2]) (2), что это «великое откровение», «пьеса Иоанна Крестителя» («Фрисинкер») и «жестокое и отвратительное порождение символизма» («Шеффильд дейли телеграф» ( [3]) (3)), что эта пьеса «создана на потребу фривольно настроенным зрителям», а также, что она – «допотопная аллегория». «Убейте их!» – написал об авторах некий берлинский критик, а Керр ( [4]) (4), наоборот, сердечно приветствовал «первую парочку братьев». И так далее. Можно было бы долго выбирать изюминки из критических куличей, испеченных для нас дома и за границей.
Ну что ж, авторы мало что могут добавить. Лишь одно они решительно отвергают: их комедия, быть может, и отвратительна, но не пессимистична. Некий американский критик ( [5]) (5) написал, что зритель, смотрящий эту пьесу, задается вопросом, не лучше ли ему повеситься, если мир так плох, как он изображен здесь. Авторы убедительно просят зрителей и читателей не вешаться, они совсем не собираются истреблять род человеческий. Кто вам, черт возьми, велит отождествлять себя с бабочками или навозными жуками, со сверчками, муравьями и однодневками?! Что с того, что эти твари представлены у нас тунеядцами и себялюбцами, рвачами и стяжателями, милитаристами и паразитами? Разве из этого неизбежен вывод, что под ними подразумевается все человечество? Разве примеры того, что собственнический, семейный или государственный эгоизм – качество низменное, насекомые, жестокое и гнусное, доказывают, что все человеческое гнусно? Разве насекомым не противопоставлен пусть хоть один человек – Бродяга, который все видит, все оценивает и ищет правильный путь? Каждый читатель и зритель мог бы узнать себя в этом образе ищущего Бродяги; вместо этого он, взволнованно или возмущенно, отыскивает свой портрет или изображение своего общества в насекомых, которых мы – правда, явно несправедливо – сделали носителями некоторых пороков. Вот этотто оптический обман и свидетельствует о том, что «отвратительная и циничная драма» написана не зря.
Нашим намерением было написать не драму, а мистерию в старинной наивной манере. Как в средневековых мистериях выступали олицетворенные Скупость, Эгоизм или Добродетель, так и у нас некоторые моральные категории воплощены в образах насекомых просто для большей наглядности. Правда, в нашей пьесе нет Добродетели. Выпусти мы на сцену, скажем, Пчелу, как воплощенное Послушание, или Паука, олицетворяющего Скромность, пьеса, наверное, показалась бы менее пессимистической. Но мы не сделали этого по вполне определенной причине: зеркало, которое мы подставили жизни, было умышленно кривым и тенденциозным, оно исказило бы облик самой достойной человеческой Добродетели. И вот, представьте себе, коварный трюк удался сверх всяких ожиданий – множество людей узнало в этом гротеске человека и поняло: низменное, жестокое и ничтожное есть и там, где его обычно не ищут. Мы не писали ни о людях, ни о насекомых, мы писали о пороках. А показать, что пороки низменны и подлы, это, видит бог, никак не скверный пессимизм. Правда, это и не ново и не воодушевляюще, но мы в данном случае не стремились ни к новизне, ни к воодушевлению.
Таким образом, правы скорее те, кто назвал нашу пьесу «изношенной аллегорией». Право же, она страшно изношена: как говорится, куплена на толкучке, да еще перелицована. Но поверьте, трудно провозглашать Добродетель, облачившись в смокинг. «Смокинговая добродетель» выглядела бы совсем иначе – вовсе не так, как мы хотели показать людям в нашей пьесе.
Действующие лица
Пролог.
Бродяга.
Педант.
I акт. Мотыльки.
Апатура Ирис.
Апатура Клития.
Отакар.
Виктор.
Феликс.
II акт. Стяжатели.
Куколка.
Навозный жук.
Жучиха.
Другой Навозный жук.
Жукнаездник.
Его личинка.
Сверчок.
Сверчиха.
Паразит.
Жукиграбители.
III акт. Муравьи.
Первый инженер, диктатор.
Второй инженер, начальник генштаба.
Слепец.
Изобретатель.
Гонец.
Генералквартирмейстер.
Корреспондент.
Сборщик пожертвований.
Телеграфист.
Военачальник желтых муравьев.
Муравьи – рабочие, солдаты, чиновники.
Вестовые, офицеры, санитары, раненые и т. д.
Воины желтых муравьев.
Эпилог. Жизнь и смерть.
Первая, Вторая, Третья – бабочкиоднодневки.
Однодневкиплясуньи.
Первый слизняк.
Второй слизняк.
Дровосек.
Тетка.
Школьница.
Путник.
Персонажи одеты в общем как люди: мотыльки в вечерних туалетах, жуки в обычных штатских костюмах, муравьи в простой черной – или, соответственно, желтой прилегающей рабочей одежде с поясом, однодневки в газовых покрывалах. «Насекомье» начало в персонажах выражается главным образом в жестикуляции и мимике, но они все время остаются людьми, если не считать тех свойств насекомых, что есть в человеке.
Пролог
Зеленая лесная поляна.
Бродяга (пошатываясь, выходит из-за кулис, спотыкается, падает). Ха-ха, ха-ха, хахаха, вот так штука! Ну, ничего. Нечего смеяться, я даже не ушибся. (Приподнимается на локтях.) Вы… вы, может, думаете, что я выпивши? Вот уж нет! Поглядите, как покойно я лежу. А как я падал! Как подкошенный. Как герой на поле брани! Я изобразил падение человека! Вот это зрелище! (Садится.) Вы не думайте, я не пьян. Это все кругом пьяно, все шатается из стороны в сторону и кружится, словно карусель. Ха-ха, ну, хватит, хватит, мне уже дурно. (Озирается.) Ну, как? Все вертится вокруг меня. Вся земля, вся вселенная. Слишком много чести! (Оправляет на себе одежду.) Извиняюсь, я не так одет, чтобы быть центром гармонии сфер. (Бросает шапку на землю.) Вот он где, центр. Вращайтесь вокруг моей шапки, ей хоть бы что… На чем бишь я остановился?.. Ага, помню. Я упал под бременем пережитого. А ты, былинка, думала, что я пьян? Ты, подорожник, хоть и трезвый, но не важничай. Твои листья кладут на раны. Вот погоди-ка, я положу на твои листья свое сердце. Я не говорю, что я не выпил… Будь у меня корни, как у тебя, я не бродил бы по свету, словно неприкаянный. Вот оно что. А кабы я не бродил по свету, я не увидел бы так много. Ведь я и на великой той войне был, и латынь знал, и нынче умею все: возить навоз, мести улицы, быть сторожем, пиво цедить и делать все прочее. Все, за что не берутся другие. Вот видишь, какой я… На чем бишь я остановился? Ага, вспомнил! Да, так, значит, это я, и меня знают всюду. Я, стало быть, человек, иначе меня и не зовут. Только и говорят: «Эй, человек, я вас отправлю в кутузку». «Человек, приберите здесь, сделайте то-то и принесите мне то-то», – или: «Проваливайте отсюда, человек». Но я не обижаюсь на то, что я человек. А вздумай я сказать кому-нибудь: «Человек, дайте мне пятак!» – то-то было бы обиды! Ладно, коли ему это не по вкусу, буду считать его мотыльком, или навозным жуком, или муравьем, кому что нравится. Мне-то ведь все равно, человек он или насекомое. Я никого не хочу наставлять, ни насекомых, ни человека, я только смотрю. Будь у меня корни или луковица в земле, я бы смотрел в небо (поднимается на колени), в небеса. До самой своей смерти я бы смотрел прямо в небо (встает), но я человек и должен смотреть на людей. (Оглядывается вокруг.) И я их вижу.
