Мать

Петр. Поставили к стенке, папа. 
Отец. Эге, братец ты мой! И стреляли, видно, солдаты. 
Петр. Солдаты, папочка. 
Отец. Надеюсь, Петр, ты не изменил родине? 
Петр. Нет, папа. Я боролся за великое и благородное дело. 
Отец. Против солдат? Что-то я никак не возьму этого в толк, мой милый! 
Петр. И на нашей стороне тоже есть солдаты, папа. 
О т е ц. На обеих сторонах солдаты? 
Петр. Да. 
Отец. Наши против наших? 
Петр. Да, папа. 
Отец. Это мне что-то не нравится, Петр. Это у вас, ребята, какая-то путаница... Ну, и ты, значит, .был разведчиком, Петр? 
Петр. Нет, папа. Я только писал в газетах. 
Отец. Не ври, Петр. За это не расстреляли бы. У нас казнили одних шпионов да изменников. 
И р ж и. Теперь, папа, другие времена. 
Отец. Да, по-видимому. Очевидно, мои милые, теперь у вас какие-то новые правила игры. (Поворачивается к матери.) Ну, как она? 
Ондра (сидит, склонившись над матерью). Ничего. Пока еще в обмороке. Можно подумать, спит. 
Петр. Ну и хорошо. Она одна может нас слышать... 
Ондра. И говорить с нами. Только мамочка может нас видеть. Она еще не утратила с нами контакта. 
Петр (рассеянно вертит глобус на письменном столе'.) Доложу вам, мои милые, мучительна была минута, когда пришлось сказать ей... 
И р ж и. Знаю, знаю, дружище. Чувствуешь себя невероятно глупо, как будто ты должен сознаться в какой-то проделке. (Открывает ящик письменного стола и роется в нем.) Знаете, мамочка хранит даже наши трубки?! Ну, какая же она хорошая, эта мама! А ведь при жизни, бывало, только и слышишь: "Не дыми ты здесь, пожалуйста!" (Привычным жестом курильщика машинально берет в рот пустую трубку и посасывает.) Ммм... Честное слово, здесь чувствуешь себя совсем как дома. 
Выстрелы на улице. 
Отец (подходит к окну). Как будто стреляют. Тах-тах! Это солдатские винтовки. (Прислушивается.) 
Петр (передвигает с места на место пепельницы и пресс-папье). Это наши. Наши стреляют! 
И р ж и. И мои тетради тоже здесь. Нет, в самом деле, чего только она не хранит, эта мама! (Перелистывает тетрадь.) Ага, мой чертеж. Так, безделка! Я пробовал набросать новый профиль крыльев. 
П етр (ставит на стол негритянскую фигурку, которая стояла на шкафу). Пусти-ка! 
И р ж и. Зачем ты ее притащил? 
Петр. Да так... Сам не знаю. От нечего делать. 
Отец (оборачивается, продолжая стоять у окна). Оставь его, Иржи. Это просто беспокойство мертвых. Им хочется обратить на себя внимание, отметить, что они здесь побывали. У него со временем пройдет... Послушай, Петр! Ты по крайней мере держал себя... как мужчина? 
Петр (переставляет коробку с табаком). Конечно, папа. Не сплоховал. 
Отец. Это хорошо. Не посрамил фамилию! 
Ондра (сидит возле матери). Должно быть... дьявольски неприятное чувство, когда тебя вот так... расстреливают. 
Петр. И не говори! Стоишь со связанными за спиной руками, а против тебя шестеро солдат - простых деревенских парней... Мне их было ужасно жаль. Я бы не хотел быть на их месте. 
Отец. Но глаза у тебя не были завязаны? 
Петр. Нет, папа. Я не позволил. 
Отец. Молодец! А кто командовал? 
Петр. Какой-то щуплый, писклявый лейтенант. Страшно хорохорился, чтобы не было заметно, что ему не по себе. Тут же на моих глазах зарядил свой револьвер: на всякий, мол, случай; если солдаты промажут. 
Ондра. Вот дьявольщина! 
Отец. Так полагается, Ондра. Иначе нельзя. 
Петр. Черт бы его побрал; он действовал мне на нервы, этот хлыщ! Ну, я ему и сказал: "Пошел прочь, болван, не мозоль мне глаза. Я сам скомандую!" Отец. Этого не надо было, Петр. Казнь... дело серьезное. Я как-то раз присутствовал и... Ну, да что говорить! 
Петр. Чем-нибудь надо же подбодрить себя, папа. Положение ведь довольно паршивое... Солдаты засмеялись, и я тоже. И всем стало как-то легче. А он покраснел, выхватил шашку да как закричит: "Смирно! Целься!" Откровенно сказать, ребята... 
И ржи. Что? 
Петр. У меня прямо колени подкосились. Чуть не упал. Вдруг такая отвратительная слабость в ногах... и в животе... Брр! Сам себе тряпкой показался. Странно, не помню даже, когда этот шут гаркнул: "Пли!" Почувствовал только, как холодный ветер пробежал у меня по волосам. 
О н д р а. Это от страха. 
Петр. Может быть. (Опять беспокойно передайгает вещи с места на место.) Но скажу вам... это ужасное чувство. Ужасное. 
Иржи (подняв глаза от тетради). Мне можешь не рассказывать. 
Петр. Нет, ты себе не представляешь, Иржи... Ни ты, ни кто другой. 
Иржи. Мне это хорошо знакомо, голубчик. Когда я падал со своим самолетом... 
Петр. Ну, это только мгновенье. 
Иржи. Напрасно ты так думаешь. С высоты двенадцати тысяч метров - это длится порядочно. Вообще невозможно определить, сколько времени падаешь. Кажется... целую вечность. И все время, все время чудится, будто вся земля валится тебе на голову. 
О н д р а. О чем же ты в это время думал? 
Иржи. Да, собственно, ни о чем: мной овладело какое-то страшное спокойствие. Значит, конец? Отдаешь себе в этом полный отчет - тупо, ясно, спокойно. Да глядишь: где лучше расшибаться? Вон там не хотелось бы: там деревья; на этом вот поле удобней... 
Петр. Ну, это еще хорошо, Иржи. 
Иржи. Хорошего мало. Такое безразличие хуже... отвратительней всякой боли. Словно в тебе заживо что-то каменеет, и ты уже не в силах шевельнуться... Брр! 
О н д р а. Это было не безразличие, Иржи. Скорей ужас. 
Иржи. Не знаю. Но я не хотел бы еще раз испытать что-нибудь подобное. Уф!.. Ужасное ощущение! 
Пауза. 
Петр. А... с тобой как получилось, Ондра? 
О н д р а. Ну, у меня, дружище, было довольно времени. У меня это длилось... несколько суток. 
Петр. Что? Умирание? 
Ондра. Ну да. Я за целых три дня знал... что мне конец... О чем только за это время не передумаешь... чего только не вспомнишь! А я к тому же... был тогда занят еще наблюдениями: ага, вот один, вот другой симптом! Печень подвела, Ондрушка! Ну и пришлось - в дальний путь... 
Отец. Скажи, Ондра, как ты подцепил желтую лихорадку? 
Ондра. Это был эксперимент, папа. Мы хотели выяснить, передается ли зараза этим подлым комаром, этой самой стегомией, и от тех больных, которые перенесли первую стадию болезни. Это в точности не было известно. Вот я и дал себя искусать подопытным комарам.